Темное дело (сборник) - Ямалеев Рамиль Кимович - Страница 68

Ответом мне было гробовое молчание.

— Вот зачем ей это было нужно, — сказал я. — Вы шли в казино и оставляли там огромные суммы. А она имела с них десять процентов. Она бы и так имела большие, по нашим понятиям, деньги. По нашим — я имею в виду меня, мою невесту Юлю и нашего друга Костю. Мы — журналисты, и денег у нас не так много. Может быть, поэтому мы не поддались этому соблазну. Но я не о том. Ольга Русакова не просто хотела денег. Она хотела иметь очень большие деньги. А то, что это было связано с огромным риском, только поддерживало в ней азарт, подогревало ее интерес, можно сказать, возбуждало ее желание вести смертельную игру. Она и оказалась смертельной.

На некоторое время воцарилось молчание. А потом Вероника Юрьева словно очнулась от оцепенения и сказала, обращаясь к Ольге:

— В старину, барышня, таких людей, как вы, называли авантюристами.

— А взрыв? — хрипло спросил Лева Яйцин. — Взрыв тоже она организовала?

— Нет, — ответил за меня Туровский. — На это я отвечу. Взрыв на совести этого господина, — он показал пальцем на Петуха Петра Петровича. — Ему захотелось провести пробу грунта. Его помощник Геращенко — инженер, он разбирается в механизмах. Взорвал так, чтобы мы опустились на дно. Он, Петух, еще не знал, что лодка уже принадлежит ему. То есть фирме «Нефтьсибирьинвест».

— Как это? — тупо смотрел на Туровского Лева.

— Очень просто, — развел тот руками. — «Нефтьсибирьинвест» скупила акции лодки. Что ты хочешь, Лева, акулы империализма есть акулы.

Лева посмотрел на мрачного Петра Петровича и процедил ему сквозь зубы:

— Акула… Какая он акула? Петух, тоже мне… Козел, он и есть — козел.

— Слава Богу, никто не пострадал, — сказала Вероника, и тут же смутилась. — Извините… Я имела в виду… Впрочем, извините.

И она замолчала, совсем уже смутившись. Я посмотрел на Зотова.

— Командир! — сказал я ему. — Гляньте-ка на свои командирские. Который, собственно, час?

Все глаза устремились на Зотова, хотя почти у каждого были в наличии свои наручные часы.

Командир выставил вперед руку, посмотрел на часы и хмуро сообщил:

— Двенадцать минут первого.

Я улыбнулся:

— С Новым годом вас, товарищи!

Собственно, это не эпилог, а то, что произошло в самом конце этой самой оригинальной в моей жизни встречи Нового года.

Я сидел между Костей и Юлей, все еще не пришедший в себя после триумфа и поздравлений. Ольгу давно уже увели в служебную каюту, где просто надежно заперли — никому не хотелось находиться в обществе с убийцей.

Юля прижалась к моему плечу и проговорила:

— А все-таки я первая сказала, что автор того текста на кассете — женщина.

Осоловевший от возлияний, я только снисходительно улыбался. А она вдруг перегнулась через меня и сказала Косте:

— Сюткин! Сегодня ты ночуешь в моей каюте. Понял?

— Еще как понял! — улыбнулся он.

— А как же честь? — спросил я ее.

Она посмотрела на меня жалостливо-жалостливо, как на дитя. И вздохнула.

— Умная у тебя голова, Лапшин, — сказала мне Юлия Рябинина. — Только дураку досталась.

«Нечего на зеркало пенять, коли рожа…»

Из разговоров.

Никогда в жизни не видел ничего подобного. Женщина была таких необъятных размеров, что сознание отказывалось воспринимать ее как женщину. Во всяком случае, ничего сексуального в моей башке не возникало, да и не могло возникнуть. Глядя на нее, я почему-то погружался в глубокие философские размышления. Типа, почему одним природа отпускает мало, а другим — под самую завязку.

Я подумал еще, что голос у нее должен быть как у иерихонской трубы. И ошибся. Она пищала, будто это и не голос был, а зуммер от пейджера.

Я сказал ей свою фамилию, и она нашла мою карточку, или как там это называется в поликлиниках. Подавая мне девственно чистую «карту больного» (я знал, что внутри ее, по существу, ничего не было написано, я впервые посетил врача по действительно уважительной причине), она как-то слишком внимательно посмотрела мне в глаза, и я, что со мной бывает очень редко, смешался.

Тем не менее я быстро взял себя в руки и прогундосил:

— Что?

Она безразлично покачала головой и ответила:

— Восьмой кабинет.

Здесь-то я и стал озираться по сторонам, стараясь определить, кто это ходит с пейджером по поликлиникам. Не сразу до меня дошло, что это голос у нее такой.

Я снова посмотрел на нее. Она занимала половину комнаты регистратуры, не меньше. Ее коллегам приходилось делать немалый крюк, чтобы обойти ее необъятное тело и пройти туда, куда им надо было. А она, эта монументальная регистраторша, невозмутимо наблюдала, как суетятся вокруг нее все эти мелкие людишки, пытаясь что-то найти, что-то для себя выяснить, выздороветь, наконец.

Я улыбнулся ей своей самой разлюбезной улыбкой и пошел прямо по коридору — к врачу.

В течение двух последних дней я прямо-таки погибал от нашествия в мой чувствительный нос самых вульгарных соплей. Никогда в жизни из римского носа, являвшегося гордостью моего римского профиля, никогда в жизни, повторяю, из него не лилось столько отвратительной жидкости, причиняя мне страдания как физические, так и, сами понимаете, моральные. Я уже не говорю о дикой головной боли, которая сопровождала меня эти дни. Ощущение такое, что я смешал в одной огромной емкости водку, портвейн, коньяк, ликер, шампанское, пятновыводитель, денатурат, тормозную жидкость, средство от пота, добавил туда для запаха пару капель одеколона, хорошенько все это взболтал, и залпом выпил. И теперь мучаюсь, пожиная плоды.

Я выстоял очередь и по прошествии, наверное, тысячи лет вошел, наконец, в вожделенный кабинет врача. Почему-то мне казалось, что стоит только переступить порог этого кабинета, как все мои болезни тут же от меня отступятся. Я ошибся. Они, как оказалось, только начинались.

Вообще-то говоря, именно тогда, по-моему, я и стал подозревать, что очень скоро вляпаюсь в какую-нибудь очень нехорошую историю. Забегая вперед, могу признаться, что все так и произошло, я только не мог представить себе масштабы той катастрофы, которую любезно подготовила для меня жизнь, не забывающая время от времени подкидывать ситуации, из которых я выбираюсь с трудом. Так, повторю, случилось и на этот раз.

Но поначалу ничего такого смертельного не произошло. Напротив, в кабинете меня встретила молоденькая девушка, почти девчушка. Посмотрев на меня внимательно своими чуть раскосыми зелеными глазами и тряхнув копной огненно-рыжих волос, она улыбнулась и мелодично спросила нежнейшим голоском, аки ангел:

— На что жалуетесь?

— Э… мгм!

Я одернул себя. Еще совсем немного, и я чуть было не рассказал этой пигалице о том, как вдрызг разругался со своей подругой. Мол, жалуюсь я, милая девушка, на одну весьма похожую на вас молодую женщину, которая внешним видом своим напоминает ангела небесного, как и вы, а внутри ее сидит самый настоящий чеченский боевик. Она, видите ли, журналистка, делает репортажи из всех горячих точек страны, и жизнь свою тоже, судя по всему, воспринимает как средних размеров сковородку, в которой и поджаривает всех, кто ее окружает.

Но я, напомню, сдержался, и не стал говорить этой милой девчушке ничего подобного. Хотя, может быть, надо было. Вместо этого я стал нести околесицу про свой буквально промокший нос, головную боль и почему-то отсутствие в последнее время денег.

Слушать, надо сказать, она умела. У нее, кажется, даже ротик приоткрылся, так она, бедняжка, прониклась к моим страданиям. А может, мне это казалось. Просто очень хотелось, чтобы она прониклась.

Когда я раскрыл свою пасть, и она стала ковыряться в ней небольшой ложечкой, старясь при этом не морщиться, я подумал, что в сущности эта симпатичная девушка достойна более высокой судьбы, чем копаться в болячках разных горилл, считающих себя журналистами.