Темное дело (сборник) - Ямалеев Рамиль Кимович - Страница 50

Я был так поражен, что вынужден был вмешаться:

— Послушайте, не надо придавать всему этому так много значения…

И поперхнулся — это было нечто…

Я, как ни стыдно теперь в этом признаваться, тоже говорил с полным ртом и поперхнулся в самый неподходящий момент. Что было со мной — до сих пор без слез вспомнить не могу, меня буквально перекосило. Задыхаясь, я закашлялся, слезы ручьем хлынули из глаз, дыхание чуть не остановилось, кусок бифштекса встал поперек горла и не мог пролезть ни назад, ни вперед. Я ничего не видел перед собой, кроме глаз Рябининой, но лучше бы я и их не видел: они были раскрыты так широко, в них стояли испуг, брезгливость, презрение и еще что-то, что тогда я не смог определить. Я пытался хоть что-нибудь сделать с собой, но все было тщетно, пока дружище Сюткин не саданул меня по спине изо всех сил, и кусок непрожеванного мяса шлепнулся прямо на середину стола.

— Фу-у-у! — только и смог выдохнуть я.

Я не мог поднять глаза на своих соседей по столу. Какой пассаж в стане интеллигентов!

Сначала я не понял, что это такое. Как будто кто-то тихо-тихо позвенел колокольчиком. Потом этот мелодичный звон становился громче, и я с усилием поднял глаза, готовый на любое унижение. То, что я увидел, меня потрясло.

Старая, но неувядающая актриса, красивая до корней волос, умница моя Вероника — смеялась. И чем дальше, тем громче. Вячеслав Сергеевич поначалу только улыбался, изо всех сил стараясь оставаться приличным, но ему это удавалось с большим трудом, я понял, что до того времени, когда он захохочет, осталось совсем немного. Так и вышло. Он вдруг перестал сдерживаться, запрокинул голову и дал волю чувствам. Смех его был так заразителен, так непосредственен, что Рябинина и Сюткин были бессильны перед этим живым свидетельством силы духа и здоровья натуры. Натурально эти предатели не замедлили расхохотаться. Костя, по-моему, даже прихлюпывал, а Рябинина, ну что Рябинина? Рябинина есть Рябинина. Она смеялась так, что я испугался за нее. Это больше было похоже на истерику, но я ошибся. Просто я впервые видел, как она смеялась, что называется, от всей души и по полной программе.

Я чувствовал, что чего-то в этой ситуации не хватает. И только после того, как расхохотался сам, понял, чего — как раз моего смеха. Вот теперь была гармония и порядок.

— Тихо!!! — рявкнуло над самым моим ухом.

Постепенно стало действительно тихо, и я, наконец, смог поднять голову, чтобы посмотреть, что же это, собственно, над моим ухом такое рявкало.

Передо мной стоял Лева Яйцин.

— Что тебе, Лева? — утирая слезы, выступившие от смеха, спросил я его.

— У вас был сердечный приступ? — внимательно вглядывался он в меня.

— Что?!

— Вы задыхались, — отчеканил он. — Это видели все присутствующие!

Я понял, что он имел в виду, и почувствовал, как новый приступ безудержного, безжалостного смеха волнами подкатывает ко мне, и всеми силами пытался сдержать его.

Но не смог.

Если бы опять-таки не Вероника, мне, может быть, и удалось бы это сделать. Но она снова рассмеялась — и, Боже! — что это был за смех! В жизни не слышал более чудесного, более прекрасного, буквально зовущего за собой смеха. И не я один. Снова расхохотались все — и я в том числе.

Лева стоял рядом и не знал, на что решиться. Он никак не мог понять, что происходит, смеются тут над ним, или просто от того, что весело?

— Послушайте… — растерянно проговорил он.

За нами внимательно наблюдали все, кто находился поблизости, а так как смех наш был просто громогласен, то и те, кто сидел подальше, стали тянуть шеи — что, мол, там?

Мы уже снова стали затихать, и я уже собирался было по-человечески объяснить Леве, что к чему — зачем обижать хорошего человека — мы уже, повторяю, устали, и смех наш постепенно уходил на убыль, как в этот самый момент со своего места вскочил вездесущий господин, достойный депутат Прищипенко, и всей силой данной ему народом власти завопил, сжав туго кулачки и чуть ли не зажмурившись от ярости:

— Пре-екра-атить!!!

На мгновение и вправду установилась гробовая тишина. Но только на одно короткое мгновение.

После того, как оно прошло, это мгновение, во время которого все ужинавшие оценили происходившее должным образом, налетел шторм. Нет, не шторм. Ураган.

Хохот грянул неожиданно, словно кто-то взмахнул дирижерской палочкой, и буквально все — все до единого! — обрушили на Прищипенко целый шквал смеха. Хохотали все. Это был тайфун, который сметал на своем пути все, любые преграды, он сотрясал стены, казалось, лодка снова начала вибрировать, и снова что-то там вышло из строя. Было ощущение, что лодку качает из стороны в сторону, что она вот-вот распадется на куски, но никто уже не обращал внимания на такие мелочи.

Вокруг меня все стонало, хлюпало во всесокрушающем хохоте, мне уже давно не хватало дыхания, я молил Бога, чтобы он помог мне выдержать это испытание, выдержать эту муку. Я не мог, не мог больше смеяться, но и остановиться не мог. Хохотала вся кают-компания, и на секунду мне вдруг пришла в голову мысль, что я не могу, не имею права останавливаться, что прекратить смеяться сейчас, в эту секунду — значит предать всех тех людей, которые меня окружали. Смеялись все — и Рябинина, и Вероника, и Слащинин, и Сюткин, и Лева Яйцин, и Туровский — все, кого я мог видеть перед собой, все смеялись.

Очень медленно все стихло. Еще кое-где раздавались смешки, но они быстро сходили на нет. Почти сразу после этого оглушающего хохота снова наступила тишина, которую можно было назвать гробовой. Все смолкли, будто безумно устали. И словно какая-то вялость охватила меня. И судя по всему, всех остальных тоже.

В полной тишине Прищипенко вышел из кают-компании. Шаги его звучали шагами Командора.

Сравнительно долгое время после этого не произошло ничего существенного. Я себе чуть голову не сломал, пытаясь ухватить несуществующее звено цепочки. Мне никак не удавалось поймать все время ускользающую мысль.

И так продолжалось до тех пор, пока не произошел случай с Рохлиным. Я даже предположить не мог, что такое возможно.

На краю земли шел снег.

Он падал крупными хлопьями, кружил над ледяными полями, и черная гигантская полынья съедала его, словно никак не могла насытиться…

На краю земли было пустынно.

Ледяной панцирь, укрывший океан, простирался до самого горизонта, если такое название подходило той неясной зыби, где становились неразличимыми снег и небо…

На краю земли царила тишина.

И вдруг…

Черная вода расступилась, и гигантский металлический горб медленно вспух из ледяной бездны. Он рос, поднимаясь все выше и выше, до тех пор, пока вдруг не замер. Некоторое время волны зло и напористо пытались опрокинуть эту железную громаду, затем океан, казалось, успокоился, примирился. Стих.

Бока подводного чудовища матово темнели, водоросли, которыми обросло железо, напоминали свалявшиеся волосы. Лодка застыла в полынье. Черная под черным небом. Под тем самым небом, где висел обломок луны и ярко сверкали иглы холодных звезд…

«Заря», похожая на доисторическое животное, мирно дремала в океане. Она честно выполнила свою работу. И теперь отдыхала.

Отдыхали отстоявшие вахту матросы и офицеры…

Отдыхали ремонтники…

Отдыхала команда…

Отдыхал капитан.

И пассажиры, проведя очередную бессонную ночь возле рулетки, тоже отправились отдыхать. В казино навели обычный порядок, в баре подсчитали выручку. Прислуга, потушив свет, заперла двери и сдала «Нирвану» под охрану…

Все разошлись.

Но в одном из подсобных помещений продолжал гореть ночник. Там, в тесноте, среди запасных стульев для бара, среди ящиков со спиртным, среди продуктовых запасов и прочей хозяйственной утвари, сидели Ольга и Рохлин. Сидели напротив друг друга и молчали. Перед ними на крохотном, не больше обычного подноса, столе были початая бутылка коньяка, два фужера и шоколад.