Идеальная мишень - Абдуллаев Чингиз Акифович - Страница 45

• Предыдущая
• 45/78
• Следующая

– Какой пакет? – не понял он.

– Посылку. Просили передать без свидетелей. – Да, он даже не вспомнил меня. Для него я был предметом интерьера. Он покорно прошел за мной в туалет.

– Где же пакет? – спросил он, и в этот момент я ударил его по физиономии. Он вскрикнул. Я нанес еще два удара в живот, и он упал на пол. Парень оказался хлюпиком, несмотря на все свои внушительные размеры. Он хныкал, когда я поднял его.

– Я муж Вилмы, – сообщил я этому типу, и он начал размазывать слезы по лицу. Мне стало противно. На какую же мразь она польстилась.

– Вы с ней спали? – спросил я. – Только не врать.

– Нет. – Он все еще думал, что я собираюсь его убивать.

– Говори правду. – Я бил его без эмоций, и это, наверное, самое страшное.

– Мы с ней... мы... Это она... она... Я не хотел...

– Где вы были?

– В машине. Я взял машину у консула. Но я не хотел.

Черт побери, она изменила мне с этим типом в машине. Не могла найти нормального места, чтобы трахнуться. Потому-то сразу побежала в душ. Мне даже стало смешно. Я поднял его и еще раз отвесил пощечину. Если бить ладонью, то эффект получался двойной. Больно и обидно. И главное – не оставляет видимых следов.

– Иди к самолету. Опоздаешь и останешься в этой проклятой стране, – я подтолкнул его к выходу.

Я надеялся, что никто ничего не заметил. Но я ошибался. Только спустя много лет я узнал, что все обратили внимание на наше отсутствие. Кто-то рассказал об этом своей жене, а та, в свою очередь, своей подруге. По цепочке сплетня дошла до Вилмы.

Целых три месяца после этого мы с ней не общались. Пока однажды ночью она не пробралась ко мне в постель. И мы, ничего не объясняя друг другу, занялись любовью. Мне не хотелось ее обвинять, а ей не хотелось мне ничего объяснять. Наверное, так было лучше. Мы просто вычеркнули из памяти этот эпизод. Вернее, постарались вычеркнуть. Но оказалось, что чувствовать себя прощенной еще хуже, чем чувствовать себя виноватой. Для женщины такого истерического склада, как Вилма, это было худшее из наказаний. Мое благородство казалось ей подозрительным, неестественным, непонятным.

У нас снова начались скандалы. Она стала пить, и это было хуже всего. Хотя в той стране, где мы жили, ничего другого делать не оставалось. Иногда посольские напивались вдрызг, чтобы забыть обо всем на свете. Так продолжалась наша совместная жизнь в африканской стране.

После возвращения в Москву Вилма демонстративно несколько раз уходила из дома, и я не спрашивал, где она ночевала. Мне действительно это было неинтересно. Измена? Но изменить можно только другу или любимому человеку. Поэтому измены со стороны Вилмы не было. Очевидно, нас обоих убивало чувство одиночества, которое мы испытывали, живя рядом.

Еще пять лет после возвращения из Африки мы только формально считались мужем и женой. Вилма жила со своим художником, я тоже был не ангелом. К счастью, Илзе оставалась у меня, жила с моей мамой. Весной девяносто четвертого мы развелись. К тому времени уже не было советских судов, и не нужно было лицемерить, призывать к сохранению «ячейки социалистического общества». Латышский суд развел нас быстро и без лишних формальностей.

А еще через несколько месяцев мы в последний раз поговорили с Вилмой. Я приехал к ней перед отъездом подписать документы, разрешающие мне увезти дочь. К этому времени они почти не встречались. Илзе уже стала понимать, почему мать не живет с нами. А Вилму, похоже, устраивало то обстоятельство, что ребенка воспитывает бабушка. Мы отправились к нотариусу окончательно все оформить. Когда все было кончено, мы пошли в небольшое кафе. По странному совпадению, это оказалось то самое кафе, где мы познакомились. Жизнь иногда любит такие гримасы. Мы сидели друг против друга и не знали, что сказать. Все и без того было ясно.

Я уезжал в Россию, забирая с собой мать и дочь. Она оставалась в Латвии. Мы оба понимали, что возможность свиданий будет крайне ограничена. Знали, что для поездки в наши теперь разные страны нужны визы и иностранные паспорта. И нам нечего было сказать друг другу. Мы, в сущности, все время жили рядом, оставаясь чужими людьми.

– Как твоя мама? – спросила Вилма. – Она ведь болеет?

– Да, – кивнул я, – врачи считают, что в России ей помогут. Поэтому я и решил переехать.

– Илзе будет там лучше. Она ведь учится в русской школе. – Голос Вилмы не дрогнул.

– Да, наверное. Хотя у нее здесь остаются друзья.

– Ты будешь просить российское гражданство?

– Еще не знаю, – честно признался я Вилме, – там ведь, сама знаешь, какая обстановка. После октября девяносто третьего ничего нельзя заранее предугадать.

– Ты надеешься устроиться на работу?

– Да, мне обещали работу. – Я не стал говорить ей про Федю Гаско. Вообще-то ей это неинтересно. Мы оба тяготились и нарочитостью этой сцены прощания, и ненужностью нашего разговора.

– Мы здесь встречались с тобой десять лет назад, – вдруг сказал я Вилме, – помнишь, там еще стояла в углу большая ваза?

– Не помню, – посмотрела она в ту сторону, – я тогда как-то не замечала, где мы встречаемся.

Все было ясно. И все было сказано. Лишние слова ничего не могли изменить. Я расплатился, мы допили свой кофе и вышли на улицу.

– Береги Илзе, – попросила Вилма.

– Ты придешь на вокзал?

– Нет. Я попрощаюсь с ней завтра, без тебя.

– Прощай, – я кивнул ей на прощание.

– Эдгар, – позвала она меня, и я обернулся. Вилма наклонила голову. – Ты меня прости, – выдавила она, – прости меня за все.

– Мы оба были не ангелы, – проговорил я.

– Нет, не то. Тогда... в посольстве... я не должна была... Мне было очень стыдно и плохо. Мне до сих пор стыдно. Мне рассказали, как ты избил этого актера в туалете. Мне было тогда очень стыдно...

– Я уже все забыл, – сказал я ей, пряча глаза.

– А я нет, – Вилма протянула мне руку, – не забывай меня. Ты, в общем, был неплохой человек, Эдгар, жаль, что все так получилось.

– Жаль, – согласился я, – прощай.

Потом я повернулся и ушел, не оглянувшись. Я подвел черту под целой эпохой моей жизни. Через несколько дней мы переехали в Москву, и с тех пор я уже никогда не встречался с Вилмой. Она даже не знает, что я болен. И слава богу, что не знает. Мне сейчас меньше всего нужно сочувствие кого-нибудь из моих близких. Я думаю, что о моей болезни догадывается только моя мать. Но она сильная женщина – ни разу не дала мне понять, насколько серьезно мое положение. А может, она просто боится разговаривать на эту тему. Не хочет признаться самой себе, что у сына развивается болезнь, от которой умер ее муж. Мы говорили с ней о моем здоровье два раза. В первый я побоялся сказать ей правду, но во второй мне пришлось это сделать. Это случилось перед самым отъездом, одиннадцатого апреля.

За несколько дней я уже побывал в трех европейских городах. Господи, как же мне все надоело! Это труднее, чем я думал. Как гончая собака, я натаскан на запах Труфилова, чтобы найти его и подставить своим неизменным спутникам-убийцам, идущим за мной по пятам. Но я не уверен, что, расправившись с Труфиловым, они оставят живым меня. Слишком рискованно оставлять жить такого свидетеля. Их не остановит ничто – даже моя болезнь.

Я принял душ и включил телевизор. Решил немного отдохнуть перед тем, как отправиться на авеню генерала Леклерка. Я очень быстро устаю в последнее время. Лежа на постели, я автоматически переключал каналы телевизора. На одном показывали трупы. Два трупа, которые выносят из здания. Что там произошло? Голос диктора за кадром – похоже, русская мафия снова заявляет о себе. «Сегодня в бельгийском городе Схетоне неизвестные убийцы жестоко расправились с двумя русскими туристами, неизвестно каким образом оказавшимися в этом заброшенном доме. Полиция подозревает, что оба погибших были членами преступной группировки. Тела случайно обнаружены страховым агентом. Очевидно, убитых допрашивали перед тем, как застрелить, так как на обоих телах найдены следы истязаний...»

• Предыдущая
• 45/78
• Следующая