И возьми мою боль - Абдуллаев Чингиз Акифович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/68
• Следующая

Он закусил губу. В глазах блеснули слезы.

– Они сели на катер. Я сам помогал детям. Сам поднимал их на руки и передавал жене. Как она мне тогда улыбалась. Нам казалось, что самое страшное уже позади. Был такой хороший весенний солнечный день.

Он судорожно вздохнул.

– Я работал тогда в порту. Меня взяли на работу, и я сам помогал отправлять этот катер. На нем было столько детей. Столько детей, – повторил он, – а день был солнечный. Я видел, как появился этот самолет. Видел, как мне махали мои ребята, видел, как улыбалась Сарра. А потом самолет сбросил бомбу. Только одну бомбу, одну-единственную. Наверно, он уже где-то отбомбился и у него оставалась только одна бомба. И чтобы не возвращаться с ней, он бросил эту последнюю бомбу на катер с детьми. Он видел, что там были дети. День был такой светлый, ясный. Облачности почти не было. До сих пор непонятно, как ему удалось так внезапно подобраться, почему его не сбили. Но он сделал круг над катером и бросил свою бомбу. Он не мог не видеть, что там не было никого, кроме детей. Это был катер для перевозки пассажиров. И ясно был виден большой красный крест. Там даже не было раненых. Только женщины и дети.

Ирада открыла рот от ужаса, не в силах вымолвить хоть слово.

– Бомба попала в катер, – продолжал старик, – прямо у меня на глазах. Она летела с таким противным свистом, а дети, подняв головы, смотрели, куда она упадет. Ленинградские дети, выжившие в блокаду, знали, что такое свист бомбы... – Он перевел дыхание и сказал: – А потом она упала.

Наступила тишина. Часы на кухне почти неслышно отсчитывали ход времени. Ирада сидела, боясь пошевелиться.

– Больше я ничего не помню, – невесело закончил старик. – Потом мне рассказывали, что я закричал и бросился в море. До сих пор не понимаю, как я могу всего этого не помнить. Наверно, я пытался доплыть до катера, помочь кому-нибудь из оставшихся в живых. Но катер был маленький, а бомба большая. И, кроме двух моряков, никто не спасся. Никто. А меня самого с трудом спасли. И с тех пор я знаю, что такое ад. Но он начинается не тогда, когда на твоих глазах бомба попадает в катер с твоими детьми. А ты стоишь и смотришь. И не тогда, когда ты прыгаешь в море и кричишь от боли. Он наступает, когда ты живешь после них больше пятидесяти лет и помнишь о них каждый день. И каждый день видишь, как бомба летит на этот катер. Я знаю, что такое «вечность боли». И если на небесах на самом деле есть ад, то это очень страшно. Они погибли все. И Сарра, и ребятишки. А я с тех пор остался один.

Ирада вдохнула, словно хотела что-то сказать, захлебнулась и вдруг разревелась, опустив голову на руки. Старик тяжело поднял руку и погладил ее по волосам.

– Я понимаю, – сказал он, – это очень больно, когда теряешь близкого человека. Очень больно и страшно.

Она продолжала плакать. История семьи старика ювелира потрясла ее, словно она сама внезапно увидела, как катер отходит от причала, как улыбается женщина, как смеются дети. И как, заслоняя солнце, на них летит бомба.

– С тех пор я не люблю солнечные дни, – задумчиво сказал старик, – и не могу слышать немецкую речь. Это, наверно, странно, как ты считаешь?

– Нет, – всхлипнула она, – не странно.

– Странно, что я вообще рассказываю тебе эту историю, – словно размышляя вслух, сказал старик, – странно, что вообще сейчас вспомнил эту бомбежку. Это моя боль, и она живет во мне уже много лет. И не было ни одной ночи, ни одного дня, ни одного мгновения, когда бы я не помнил мою Сарру и моих детей. Это моя боль, – он снова замолчал и сказал, – в сущности, все это странно. Ведь ты не можешь облегчить мою боль, а я не могу облегчить твою. Но когда рассказываешь, когда пытаешься рассказать о своей боли, становится чуточку легче. Ты не можешь взять мою боль, а я не могу взять твою. Но мы можем понять друг друга, а это уже совсем неплохо.

Он тяжело вздохнул. Потом убрал руку с ее головы.

– Ты, наверно, мусульманка, а я еврей. Старый верующий еврей, который ест свою мацу и соблюдает субботы. Но именно поэтому я рассказал тебе свою историю, девочка, чтобы ты поняла – в жизни бывает всякое. Важно не сломаться, важно не поддаваться обстоятельствам. И тогда ты сможешь изменить обстоятельства, которые складываются против тебя.

– Я поняла, – она уже перестала плакать, слезы высохли.

– Ну вот и отлично. Пойдем смотреть телевизор, – предложил старик. – У меня, правда, старый телевизор, но он неплохо показывает. Когда я хочу его смотреть. А в последние годы у меня почему-то редко бывает такое настроение.

Они прошли в комнату. Старик подошел к телефону, поднял трубку, набрал номер.

– Алло, – сказал он, – это говорит Наум Киршбаум. – Я хотел бы с вами встретиться. Да, если можно, завтра утром. У меня к вам важное дело. Спасибо, я приеду ровно в девять часов утра.

Он положил трубку, задумчиво посмотрел на девушку.

– Сейчас ты пойдешь спать, а утром я поеду к своему другу. Он поможет тебе с паспортом. Если у тебя появится международный паспорт, ты сможешь выехать в Германию и получить там свои деньги. Раз ты знаешь код, значит, они положены на предъявителя и тебе выдадут любую сумму. А если даже не выдадут, то я готов отправиться с тобой и помочь тебе с получением денег.

Она кивнула.

– Как ты думаешь? – продолжал старик. – Если я попрошу оплатить мои расходы и выплатить мне пять процентов с твоей суммы, это будет справедливо?

Она улыбнулась сквозь слезы, снова кивая головой.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал старик, – в этом мире все должно иметь цену. И все должно оплачиваться. Когда человек получает деньги за свой труд, это всегда вдохновляет.

– Можно я постираю свою майку, – смущаясь, спросила девушка, – и приму душ?

– Конечно, можно, – кивнул старик, – я дам тебе новую пижаму. У меня есть пижама, которую мне подарили и которую я еще ни разу не надевал. Ванная в той стороне.

Она благодарно улыбнулась и поспешила в ванную комнату. Он посмотрел на ее часы, которые она оставила на столике, и, слегка шаркая, прошел на кухню. Ирада плескалась долго, с удовольствием. Старик повесил пижаму на ручку двери. Она вышла из ванной, с удовольствием ощущая себя чистой.

Телевизор они смотреть не стали. Он принес постельное белье, собираясь застелить огромный кожаный диван в столовой. Она решительно забрала у него простыню.

– Конечно, – вспомнил старик, – ты же восточная женщина, у вас не принято, чтобы мужчина этим занимался. Спокойной ночи, моя дорогая.

Эту ночь она спала беспокойно, ей снились катера, пикирующие самолеты, детские лица и террористы, ворвавшиеся на дачу ее отца. Потом все перемешалось и повсюду текла кровь. Она дважды просыпалась и с трудом засыпала, забываясь в тяжелых сновидениях. Утром она проснулась с тяжелой головой. Было темно, и она удивленно взглянула на свои часы, лежавшие на столике рядом. Было уже около восьми часов утра. Но почему так темно?

Она услышала шум на кухне и, поднявшись, прошла туда. Старик уже готовил яичницу. Кофейник стоял на столе.

– Садись, – улыбнулся Наум, – давай завтракать. У нас сегодня трудный день.

– У вас темно, – сказала девушка, – я думала, еще ночь.

– Я же тебе говорил, что не люблю солнца, – напомнил старик, – поэтому у меня такие тяжелые шторы.

– Ясно, – ответила Ирада с набитым ртом.

Через полчаса он собрался уходить.

– Никому не открывай дверь, – строго предупредил он на прощание, – я скоро вернусь. Закройся и никому не открывай дверь.

Он надел шляпу и вышел из дома. Оставшись одна, девушка вернулась на кухню, помыла посуду, убрала постель в гостиной. Взяла свою уже высохшую майку, прогладила ее. Переоделась. Приятно было ощущать свежесть выстиранной майки. Убегая с дачи, она не успела даже надеть бюстгальтер. Хотя в Москве это никого не удивляло. Большинство девушек ходили в подобных майках, без лифчика и не видели в этом ничего страшного. Поэтому ее плотная майка не вызывала удивления, когда вчера она бродила по городу.

• Предыдущая
• 30/68
• Следующая