Повод для оптимизма? Прощалки - Познер Владимир Владимирович - Страница 4

Вот смотрите. Я совершенно согласен, что не от материального благосостояния зависит спрос на демократию и на свободу. Я думаю, что это действительно зависит прежде всего от менталитета. А что такое менталитет? Как это формируется? Да историей, обстоятельствами, в которых народ живет. Так вот, где вообще зародились эти идеи демократии и свободы человека? В каких странах? Только в европейских. Я не беру Северную Америку, то есть Канаду, Соединенные Штаты, даже Латинскую Америку, потому что эти страны были заселены европейцами. А что характерно для всех европейских стран? Характерна эпоха Возрождения. Эпоха Возрождения – это период длиной почти в триста лет, когда народы вышли из темноты феодализма и была значительно ослаблена церковная власть. И тогда стали расцветать идеи о том, что нет ничего ценнее одной отдельно взятой человеческой жизни.

А что происходило в это же время в России? В это время в России было татаро-монгольское иго, которое длилось почти те же триста лет. И когда наконец это иго было, так сказать, сброшено, в этом большую роль, конечно, сыграла Русская православная церковь. Позиции церкви очень укрепились, и кроме того, возникло весьма деспотическое правление. Причем оно полностью выразилось во времена Ивана Грозного. И в этих обстоятельствах отдельно взятая человеческая жизнь не значила ничего. Пожалуй, тогда, наверное, и родилось выражение «Лес рубят, щепки летят» – отдельная человеческая жизнь не имела никакой ценности.

Так вот, мне кажется так. Если человек растет с убеждением, что он ценен сам по себе, то в нем автоматически возникает стремление к свободе и демократии, он без этого не может самовыразиться, коль скоро он самоценен. А там, где нет этого убеждения, там, где человек себя не считает самоценным, какое может быть стремление к свободе и демократии? Оно неестественно. Поэтому я хотел бы сказать, что тогда у нас возникнет эта жажда свободы и демократии, когда у безусловного большинства населения будет ощущение, что каждый по отдельности ценен или даже самоценен. А это произойдет, увы, не завтра.

На днях Михаил Михайлович Жванецкий отметил свое 75-летие. Собственно, оно случилось 3 марта, но праздник состоялся 13 марта – это было в Концертном зале имени Чайковского, и это был совершенно потрясающий вечер. Он назывался «Читаем Жванецкого». И действительно, и в первом, и во втором отделении крупные известные народные артисты, и вообще известные люди, да и просто друзья Михаила Михайловича читали Жванецкого с эстрады. Ну а в конце каждого отделения читал Жванецкого сам Жванецкий.

Атмосфера была поразительная: радостная, теплая, любовь и восхищение парили в воздухе. И как мне кажется, это связано было прежде всего с тем, что люди понимали: они общаются с гением.

Для меня, без сомнения, Жванецкий такой же гений, как Салтыков-Щедрин или Гоголь. Совершено поразительно то, что он пишет. Я не знаю, наградило ли его правительство в связи с этой годовщиной. Надеюсь, что нет. Потому что все-таки награждать человека за то, что ему исполнилось столько-то лет, как-то странно: ведь не он добился этого, ну так случилось, что исполнилось столько лет. Так что, по-моему, награждать не надо. Вот поздравлять бы хорошо. Я очень надеюсь, что и президент, и премьер-министр поздравили его. Я не знаю, но я надеюсь, что это так. Что до наград, то, конечно же, он достоин самой высокой награды, какая есть в стране. Потому что то, что сделал Жванецкий для России, вообще даже трудно себе представить. А с другой стороны, какая ему награда подходит? Вот опять возникает вопрос. А что, Николаю Васильевичу Гоголю нужна награда? Понимаете, о чем я говорю?

В общем, я хочу закончить одной из моих любимых вещей Жванецкого, она очень короткая. Она звучит так: «Вы пробовали когда-нибудь зашвырнуть комара? Далеко-далеко. Он не летит. Нет, он летит, но по-своему. И плюет на вас. И поэтому надо быть очень легким и независимым».

Когда во время одной из программ речь зашла о символике, в частности, о фашистской, нацистской и так далее, я подумал о том, что символика всегда или почти всегда связана с политическим строем. И когда один строй меняется на другой, то меняется и символика. Например, в 1789 году, когда во Франции была революция и феодальный строй был скинут, вся атрибутика того строя, в общем-то, исчезла – был уже другой флаг, другой гимн, ну и так далее. То же самое можно сказать и о Советском Союзе. Вернее, когда в 1917 году изменился царский строй на советский, то вся атрибутика царского строя – двуглавые орлы, флаг, гимн и все прочее – тоже была убрана, и возникла новая символика. То же самое в Германии после нацизма: вся нацистская символика не только была убрана, но и была объявлена вне закона. И это как бы говорит о том, что новый строй сообщает: «Это мы не признаем, это мы осуждаем, это не наше».

И вот волей-неволей в связи с этим я подумал о России. Ведь вот ощущение странное: значит, государственный флаг изменили, но в армии оставили советский (я имею в виду, в Вооруженных силах). Гимн сначала заменили на музыку Глинки с какими-то другими словами, потом вернулись к советскому гимну по музыке, но со словами автора слов из старого советского гимна, правда, тут он сочинил новые. Какая-то странная вещь: глобус с серпом и молотом красуется на очень многих зданиях в нашей стране, памятников Ленину не сосчитать, не говоря об улицах и площадях в разных городах России, носящих имена разных советских деятелей. Ну, скажем, Петербургу вернули название Петербург, но область называется Ленинградской. Свердловск стал все-таки Екатеринбургом, а область – Свердловская. В общем, какая-то шизофрения.

Вы мне скажете, что есть вещи поважнее, чем очищение страны от символов советского периода. Я вам отвечу вот что: эти символы отражают сохранение в мозгах советского периода, и на мой взгляд, нет ничего важнее как раз очистки мозгов от этого.

Вот вопрос, который меня занимает, как ни странно: а есть ли у нас журналистика? Странный вопрос, скажете вы? Как сказать. Я готов ответить на него, может быть, еще более странным образом и сказать, что, в общем, журналистики у нас нет, ну или почти нет.

Ну смотрите. Хотя у нас нет официальной цензуры, как было в СССР, но власть региональная и федеральная то и дело вмешивается в работу средств массовой информации, что, конечно, не очень способствует журналистике. Это с одной стороны. Но кроме того, у нас вся журналистика делится либо на проправительственную, так сказать, государственническую, патриотическую, либо на оппозиционную. В общем-то, среднего нет. Что касается проправительственной, то там установка такая: все замечательно. И даже то, что плохо, на самом деле хорошо, потому что… В общем потому-то. А что касается оппозиционной печати, то здесь установка иная: все плохо, а то, что хорошо, конечно, тоже плохо.

Причем доходит до курьезов. Я недавно в одном журнале читал статью о том, как идет розыгрыш Кубка УЕФА по футболу. И в этой статье, в которой говорится, что ЦСКА проиграл донецкому «Шахтеру» 0:2 и вылетел из этого турнира, сказано так: «Теперь у Украины там две команды, а у России зато ни одной». Вот такого рода подходы. Или еще по поводу Китая один журналист рассказывал о том, как там хорошо справляются с кризисной проблемой, в отличие, конечно, от России, и так, между делом, говорил: «А там коррупционеров расстреливают». И говорил вроде бы с одобрением. Я подумал: «И журналист вроде бы прогрессивный и демократический, и средство массовой информации прогрессивное, а вот расстрел в Китае – вроде это хорошо». Если бы у нас расстреливали за коррупцию, можно представить, какой был бы шум.

В общем, я хочу сказать, что мы, получается, в СМИ либо ныряем в какую-то густую розовую патоку, либо, наоборот, в какую-то черную смрадную дыру. По-моему, это не журналистика.

На днях я разговорился с одной женщиной из Германии – ну, о том, о сем. Стали говорить о детях. Выяснилось, что у нее сын четырнадцати лет живет в Берлине, а у меня внук четырнадцати лет тоже живет в Берлине. Она меня спросила: «Ну как ваш внук?» Я говорю: «Нормально. А ваш?» Она отвечает: «Ой, вы знаете, мне пришлось познакомиться с полицией из-за моего сына». Я спрашиваю: «А почему?» И вот она рассказала мне такую историю.