Предсказание - Дюма Александр - Страница 26

• Предыдущая
• 26/75
• Следующая

— Однако, — спросил принц де Конде, повинуясь внезапному озарению, — начальника стражи уже предупредили?

— Я этого не знаю, монсеньер, — ответила мадемуазель де Сент-Андре, — но, во всяком случае, если это еще не сделано, то его следует предупредить.

— Тогда, без сомнения, нельзя терять ни минуты, — продолжал принц.

И, повернувшись к Колиньи, Конде осведомился:

— Не ваш ли брат Дандело эту неделю командует в Лувре?

— Он самый, мой дорогой принц, — ответил адмирал, схватив на лету мысль Конде, — и на всякий случай я сам его попрошу удвоить бдительность, сменить пароль и привести стражу в состояние боевой готовности.

— Так идите же, господин адмирал! — воскликнул принц в восторге от того, что его так великолепно поняли. — И дай Бог, чтобы вы сумели прийти вовремя!

Адмирал с улыбкой удалился, оставив принца де Конде наедине с мадемуазель де Сент-Андре.

Девушка насмешливым взглядом проводила сурового адмирала.

Затем она обратилась к принцу:

— Ну, пусть теперь скажут, ваше высочество, что вы не преданы королю как родному брату!

— Но кто же мог усомниться в моей преданности, мадемуазель? — спросил принц.

— Весь двор, монсеньер, и я в частности.

— В том, что двор сомневается, нет ничего удивительного, ведь двор принадлежит господину де Гизу, в то время как вы, мадемуазель…

— Я ему еще не принадлежу, зато я хочу ему принадлежать: в этом различие между настоящим и будущим, монсеньер, ни более и ни менее.

— Значит, столь невероятный брак все еще реален?

— Более чем когда-либо, монсеньер.

— Не знаю почему, — проговорил принц, — но в голове у меня — вернее сказать, в сердце — гнездится тайная мысль, что он никогда не состоится.

— По правде говоря, я бы испугалась, мой принц, если бы вы не были столь дурным пророком.

— О Господи! Кто же подорвал в ваших глазах мою репутацию ученого астролога?

— Вы сами, принц.

— Каким же образом?

— Предсказав, что я вас полюблю.

— Неужели я на самом деле такое предсказывал?

— О, да я вижу, что вы забыли тот день, когда состоялась чудесная рыбная ловля.

— Чтобы это забыть, мадемуазель, мне пришлось бы порвать ячейки сети, куда вы меня поймали в тот день.

— О принц, вам следовало бы говорить о той сети, в которую вы поймали сами себя. Я никогда, благодарение Богу, не накидывала на вас сетей.

— Нет, но зато вы завлекали, подобно сиренам, о каких рассказывает Гораций.

— О! — воскликнула мадемуазель де Сент-Андре, знакомая с латынью, как все женщины того времени, столь же педантичные, сколь и галантные, — Гораций говорит: desinit in piscem 3. Посмотрите на меня, разве мог туловище заканчивается рыбьим хвостом?

— Нет, и потому вы еще опаснее, так как обладаете голосом и взором античных обольстительниц. Вы, возможно, сами того не ведая, безотчетно влечете меня к себе; но я уже, смею вас заверить, безвозвратно околдован.

— Если бы я хоть сколько-нибудь верила вашим словам, принц, я бы вас искренне пожалела, ибо любить без взаимности мне кажется самым жестоким испытанием для чувствительного сердца.

— Тогда пожалейте меня от всей души, мадемуазель: еще ни один человек не любил сильнее и не был менее любим, чем я.

— Вы должны, по крайней мере, отдать мне должное, принц, — улыбнулась мадемуазель де Сент-Андре, — ведь я предупредила вас заблаговременно.

— Прошу прощения, мадемуазель: тогда уже было слишком поздно.

— Так к какой же эре относится дата рождения вашей любви — к эре христианской или эре магометанской?

— К празднику ланди, мадемуазель, к тому несчастному или счастливому дню, когда, закутанная в накидку, вы показали мне свои волосы, растрепанные грозой и ниспадающие светлым каскадом на вашу лебединую шею.

— Но вы со мною в тот день почти не разговаривали, принц.

— Возможно, я слишком долго на вас смотрел и лицезрение убило речь. Ведь не разговаривают же со звездами: на них смотрят, о них мечтают и на них надеются.

— А знаете ли вы, принц, что такому сравнению позавидовал бы господин Ронсар?

— Оно вас поразило?

— Да; я не знала, что у вас такой поэтический склад ума.

— Поэты, мадемуазель, суть эхо природы: природа поет, а поэты повторяют ее песни.

— Невероятно, принц, и, похоже, я ошибалась на ваш счет, когда сказала про склад ума, вы ведь, кроме этого, обладаете прекрасным воображением.

— В моем сердце живет ваш образ, и этот сияющий образ освещает самые скромные мои слова, так что адресуйте только себе те достоинства, какими вы меня наделяете.

— Прекрасно, принц, тогда послушайтесь меня и закройте глаза, не разглядывайте больше мой образ во плоти; я хочу пожелать вам этого ради вашего же счастья.

Мадемуазель де Сент-Андре, сияя от своей победы, в то время как г-н де Конде был унижен поражением, сделала шаг к нему и, протянув руку, заявила:

— Примите ее, принц, ибо так я обращаюсь с побежденными.

Принц схватил белую, холодную руку девушки и жадно прильнул к ней губами.

От этого резкого движения дрожавшая на краю ресницы принца слеза, которую неуемная его гордость тщетно пыталась удержать, упала на эту мраморную руку, дрожа и сверкая, как бриллиант.

Мадемуазель де Сент-Андре одновременно увидела и почувствовала это.

— Ах! Клянусь верой! Полагаю, что вы плачете по-настоящему, принц? — воскликнула она и разразилась смехом.

— Это капля дождя после грозы, — ответил, вздыхая, принц, — что же тут вас удивляет?

Мадемуазель де Сент-Андре устремила горящий взор на принца, казалось, не зная, что избрать: кокетство или сострадание; наконец, так и не решив, что предпочесть, а возможно, под воздействием и того и другого сразу, она вынула из кармана изящный батистовый платок, без герба, без инициалов, но пропитанный запахом ее духов, и бросила его принцу.

— Держите, монсеньер, — сказала она, — если вас вдруг одолеет та же самая болезнь и вы заплачете, то вот платок, чтобы осушить ваши слезы.

Затем она бросила на него откровенно кокетливый взгляд:

— Пусть это будет память о неблагодарной! И, легкая, как фея, она исчезла.

Принц, наполовину обезумевший от любви, поймал платок, и, словно боясь, что у него отнимут столь драгоценный дар, ринулся к лестнице, более не вспоминая о том, что жизнь короля в опасности, забыв о том, что его кузен-адмирал должен зайти за ним к мадемуазель де Сент-Андре, и мечтая только об одном: о том, как он любовно покроет поцелуями этот драгоценный платок.

Конде остановился лишь у обрывистого берега реки, словно считал, что между ним и мадемуазель де Сент-Андре должно быть не менее пятисот шагов и только тогда он сможет спокойно обладать полученным сокровищем.

Вдобавок, именно там он вспомнил об адмирале и об обещании его подождать; он ждал почти четверть часа, прижимая платок к губам, прикладывая его к груди, словно шестнадцатилетний школьник, влюбившийся первый раз в жизни.

Другое дело, действительно ли он ожидал адмирала или находился там лишь ради того, чтобы подольше смотреть на свет, притягивающий его, словно ночную бабочку с блестящими крылышками, которая летит на огонь и в нем сгорает.

Да, он уже весь горел и пылал, этот бедный принц, и надушенный платок лишь разжигал в нем бушующий пламень.

Он был далек от мысли считать себя побежденным, этот горделивый рыцарь любви, и если бы, спрятавшись за шторами окна, юная девица увидела при лунном свете вторую слезу, слезу радости, горящую на кончике ресницы принца, то, без сомнения, она поняла бы, что этот платок, вместо того чтобы осушать слезы, обладал привилегией их порождать и что слезы сожаления уступили место слезам счастья.

Какое-то время принц предавался раздумьям о любви и страстно целовал подарок, полученный от девушки, но вдруг одно из чувств принца, до того пребывавшее в спячке, без сомнения мстя за пренебрежение им со стороны хозяина, внезапно пробудилось под воздействием неожиданного шороха. Этим чувством был его слух.

• Предыдущая
• 26/75
• Следующая