Инженю - Дюма Александр - Страница 56
- Предыдущая
- 56/175
- Следующая
— Это известно, — возразил Оже, — но разве Руссо, когда он написал эту фразу в книге, посвященной госпоже де Помпадур, не был тем, кем он часто бывал, — чудовищно грубым, глупым и мрачным животным?! Ну, а с вами случится вот что: женой принца ваша дочь не станет, а будет любовницей жалкого угольщика.
— Прочь, искуситель!
— Все это пустые фразы! Поверьте же, спросите об этом вашу дочь: ведь если не я, то другой обольстит вашу дочь, и клянусь вам, с меньшей для нее выгодой. Итак, я подвожу итог: предлагаю вельможу, всемогущество вельможи, богатства этого вельможи, личные достоинства вышеназванного вельможи, способные пленить юную особу без того, чтобы я приложил к этому руки и даже вопреки вам; это тайна, надежность, счастье без огласки! Одним словом, сплошная выгода без сожалений и неприятностей, защита для ваших произведений, которым больше не будет грозить риск быть сожженными рукой палача, пенсионы, награды, теплые местечки… К примеру, если вам нравится путешествовать…
— Ничего из этого мне не нравится! Вы слышите, господин сводник?
— Черт возьми! Вы очень несговорчивы! Чего же вы хотите?
— Я хочу, чтобы моя дочь честно вышла замуж.
— Именно к этому мы и придем по усыпанной цветами дороге.
— Ну-ну! — промолвил Ретиф.
— Никаких «ну-ну»! Ваша дочь выйдет замуж, в этом я даю вам слово.
— Как?! Неужели моя дочь выйдет замуж после того, как вельможа ее обесчестит?
— Почему вы по-прежнему пользуетесь этим нелепым словом?
— Я пользуюсь им потому, что лишь оно выражает мою мысль.
— Бросьте, милостивый государь! Это свидетельствует о том, что ваша мысль почти столь же нелепа, как и само слово. Милости принца крови оказывают честь, а не бесчестят — вы слышите? — таких девушек, как мадемуазель Инженю. Итак, тот, кто не сочтет за честь взять в жены вашу безродную и нищую дочь, будет весьма польщен на ней жениться после того, как она будет обласкана блестящим общением с сильным мира сего и получит, по крайней мере, тридцать тысяч полновесных ливров приданого… Отвечайте же! Не затыкайте уши, подобно спутникам Улисса, не желавшим слышать пение сирен. Знайте же, милостивый государь, что во время царствования нашего возлюбленного короля Людовика Пятнадцатого папаши и мамаши не желали слышать никакого другого пения, кроме этого, и прекрасно к нему привыкли. Это вам говорю я, кто видел в руках господина Лебеля, — в свои молодые годы я имел честь его знать, и он дал мне первые советы насчет того, как вести себя в жизни, — кто сам видел письма дворян и кавалеров ордена Святого Людовика, просивших его как о великой милости допустить их дочерей в приятный монастырь, именуемый Оленьим парком, и у них было лишь одно опасение: как бы их дочери не оказались недостаточно красивыми, чтобы быть туда принятыми. Но вам нечего бояться за мадемуазель Инженю: она очаровательна.
— Сударь, все, что вы мне тут говорите, к несчастью, правда, — заметил Ретиф. — Франция пережила эру развращенности, во время которой у сильных мира сего, казалось, закружилась голова от позора! Да, мне известно, что, когда ваш так называемый возлюбленный король, этот тиран Людовик Пятнадцатый, взял в любовницы госпожу д'Этиоль из среды буржуазии, а госпожу Дюбарри — из народа, дворянство открыто потребовало себе привилегию поставлять любовниц королю; но, слава Богу, эти времена миновали: Людовик Пятнадцатый умер так же, как и жил, а мы, благодарение Небу, встали на путь возрождения! Поэтому перестаньте меня искушать, что вы и делаете, господин Оже, ибо искушение это бесполезно и обернется лишь вашим конфузом; к тому же мне хотелось бы поведать вам одну истину и дать один совет: истина эта заключается в том, что вы занимаетесь гнусным ремеслом, господин Оже; совет же состоит в том, что вы поступили бы правильно, сменив эту профессию на другую и став честным рабочим вместо того, кем вы теперь являетесь, — вы слышите? — а именно орудием погибели, слез и бесчестья! Вот что я хотел вам сказать в ответ, милостивый государь Оже; после этого мне остается добавить лишь одно: поскольку вас здесь больше ничто не удерживает, а вы никогда мне и не были нужны, самое лучшее для нас — это расстаться.
— С превеликим удовольствием, дражайший господин Ретиф, ибо, поистине, вы не более забавны, когда читаете проповеди, чем когда пишете, но наше расставание, если прибегнуть к вашему выражению, вынуждает меня кое о чем вас уведомить.
— О чем же?
— О чем-то прискорбном!
— Говорите, я жду.
— Дело в том, что я объявляю вам войну…
— Объявляйте!
— И по примеру генералов, предъявляющих крепости требование сдаться, с этой минуты я рассматриваю вас как человека, кому надлежащим образом предъявлено подобное требование.
— Пусть так.
— Но если я организую осаду мадемуазель Инженю или, вернее, ее дома…
— … мы будем защищаться!
— Мне вас жаль!
— А вы мне не страшны.
— Тогда прощайте! Теперь я займусь непосредственно девушкой.
— Извольте.
— Я найму старух, которые будут приходить сюда.
— Я старик, и мы поговорим по-стариковски.
— Я буду присылать своих агентов.
— Я сам буду открывать им дверь.
— Придет принц.
— Я лично открою ему.
— И дальше что?
— Я заставлю принца устыдиться его любви.
— Каким образом?
— Своими речами, которых он нигде более не услышит, как и вы, господин Оже.
— Вы нагоните на него скуку.
— Именно! И он отстанет от нас.
— Пусть так, господин Ретиф, вы человек остроумный, победить вас в споре будет заслугой.
— Ах! — вздохнул Ретиф с тем самодовольством, что
было очень свойственно философам той эпохи. — Ах, вы даже не знаете, как сильно я хочу сохранить чистой эту девушку!
— Для кого?
— Да для себя, черт побери!
— Вот как!? Уж не намерены ли повторить вашу любовь с вашей дочерью Зефирой? Если так, то предупреждаю вас, что мы шепнем пару слов начальнику полиции.
— Нет, сударь, я люблю мою дочь и берегу ее для себя потому, что невинность девушки — самое дорогое сокровище отца.
— Довольно, вы опять повторяетесь, мой добрый друг, и мне больше не доставляет удовольствия выслушивать вас. До свидания!
— Прощайте.
— О нет! Мы еще увидимся и очень скоро… Вот, слышите этот звон…
— Какой звон?
— Звон того, что лежит у меня в кармане.
И, погремев в кармане жилета золотыми монетами, Оже вытащил полную горсть золота, и перед глазами трепещущего от негодования старика заискрились сверкающие отблески соблазнительного металла.
Ретиф содрогнулся.
Эта дрожь не ускользнула от внимания искусителя.
— Смотрите, — сказал он, — вот то, что господин Бомарше — сей господин обладает почти такой же высокой моралью, как и вы, но ума у него побольше, чем у вас, дорогой господин Ретиф, — называет нервом войны. Прекрасная картечь, не правда ли?.. И благодаря ей мы сумеем пробить широкую брешь в добродетели мадемуазель Инженю!
Высказав эту страшную угрозу, Оже попятился к двери, ухмыляясь и держа перед глазами Ретифа полную ладонь золота.
Этот ловко разыгранный уход больше всех угроз и обещаний посланца принца навел Ретифа де ла Бретона на размышления, которые вызвали у него страх.
Когда Оже удалился, он продолжал стоять в задумчивости и, грызя ногти, говорил про себя:
«Он отнимет у меня дочь, и он прав… Это случится, если не сегодня, то завтра».
Потом, патетически воздев к небу руки, Ретиф воскликнул:
— Что за страшное время, когда отец вынужден выслушивать подобные вещи от имени соблазнителя, не смея выставить за дверь того, кто их высказывает, боясь час спустя быть заточенным в Бастилию! К счастью, мой друг Мерсье утверждает, что все изменится.
Затем, подумав еще немного, он сказал самому себе:
«Ладно, Инженю — девушка благоразумная и честная, спросим ее».
Он, действительно, позвал Иженю и, усадив ее рядом с собой, рассказал дочери об ослепительных предложениях Оже, нисколько не скрывая тех страхов, что они у него породили.
- Предыдущая
- 56/175
- Следующая
