Черный тюльпан - Дюма Александр - Страница 46

• Предыдущая
• 46/50
• Следующая

Он был почти удовлетворен. На площади Корнелиус стал усиленно искать глазами стражников, своих палачей, и действительно увидел дюжину солдат, которые стояли вместе и разговаривали. Стояли вместе и разговаривали, но без мушкетов; стояли вместе и разговаривали, но не выстроенные в шеренгу. Они, скорее, шептались, чем разговаривали, – поведение, показавшееся Корнелиусу недостойным той торжественности, какая обычно бывает перед такими событиями.

Вдруг, хромая, пошатываясь, опираясь на костыль, появился из своего помещения Грифус. Взгляд его старых серых кошачьих глаз зажегся в последний раз ненавистью. Он стал теперь осыпать Корнелиуса потоком гнусных проклятий; ван Берле вынужден был обратиться к офицеру.

– Сударь, – сказал он, – я считаю недостойным позволять этому человеку так оскорблять меня, да еще в такой момент.

– Послушайте-ка, – ответил офицер смеясь, – да ведь вполне понятно, что этот человек зол на вас; вы, говорят, здорово избили его?

– Но, сударь, это же было при самозащите.

– Ну, – сказал офицер, философски пожимая плечами, – пусть он говорит. Не все ли вам теперь равно?

Холодный пот выступил у Корнелиуса на лбу, когда он услышал этот ответ, который воспринял как иронию, несколько грубую, особенно со стороны офицера, приближенного, как говорили, к особе принца.

Несчастный понял, что у него нет больше никакой надежды, что у него нет больше друзей, и он покорился своей участи.

– Пусть так, – прошептал он, склонив голову.

Затем он обратился к офицеру, который, казалось, любезно выжидал, пока он кончит свои размышления.

– Куда же, сударь, мне теперь идти? – спросил он.

Офицер указал ему на карету, запряженную четверкой лошадей, сильно напоминавшую ему ту карету, которая при подобных же обстоятельствах уже раз бросилась ему в глаза в Бюйтенгофе.

– Садитесь в карету, – сказал офицер.

– О, кажется, мне воздадут почести на крепостной площади.

Корнелиус произнес эти слова настолько громко, что стражник, который, казалось, был приставлен к его персоне, услышал их. По всей вероятности, он счел своим долгом дать Корнелиусу новое разъяснение, так как подошел к дверце кареты, и, пока офицер, стоя на подножке, делал какие-то распоряжения, он тихо сказал Корнелиусу:

– Бывали и такие случаи, когда осужденных привозили в родной город и, чтобы пример был более наглядным, казнили у дверей их дома. Это зависит от обстоятельств.

Корнелиус в знак благодарности кивнул головой. Затем подумал про себя: «Ну что же, слава богу, есть хоть один парень, который не упускает случая сказать вовремя слово утешения».

– Я вам очень благодарен, мой друг, прощайте.

Карета тронулась.

– Ах, негодяй, ах, мерзавец! – вопил Грифус, показывая кулаки своей жертве, ускользнувшей от него. – Он все же уезжает, не вернув мне дочери.

«Если меня повезут в Дордрехт, – подумал Корнелиус, – то, проезжая мимо моего дома, я увижу, разорены ли мои бедные грядки».

Карета ехала целый день. Она оставила Дордрехт слева, пересекла Роттердам и достигла Дельфта. К пяти часам вечера проехали по меньшей мере двадцать лье.

Корнелиус обращался с несколькими вопросами к офицеру, служившему ему одновременно и стражей и спутником, но, несмотря на всю осторожность этих вопросов, они, к его огорчению, оставались без ответа.

Корнелиус сожалел, что с ним не было того стражника, который так охотно говорил, не заставляя себя просить. Он, по всей вероятности, и на этот раз сообщил бы ему такие же приятные подробности и дал бы такие же точные объяснения, как и в первых двух случаях.

Карета ехала и ночью. На другой день, на рассвете, Корнелиус был за Лейденом, и по левую сторону его находилось Северное море, а по правую залив Гаарлема.

Три часа спустя они въехали в Гаарлем.

Корнелиус ничего не знал о том, что произошло за это время в Гаарлеме, и мы оставим его в этом неведении, пока сами события не откроют ему случившегося.

Но мы не можем таким же образом поступить и с читателем, который имеет право быть обо всем осведомленным, даже раньше нашего героя.

Мы видели, что Роза и тюльпан, как брат с сестрой или как двое сирот, были оставлены принцем Вильгельмом Оранским у председателя ван Систенса. До самого вечера Роза не имела от штатгальтера никаких известий.

Вечером к ван Систенсу пришел офицер; он пришел пригласить Розу от имени его высочества в городскую ратушу. Там ее провели в зал совещаний, где она застала принца, который что-то писал.

Принц был один. У его ног лежала большая фрисландская борзая. Верное животное так пристально смотрело на него, словно пыталось сделать то, чего не смог еще сделать ни один человек: прочесть мысли своего господина.

Вильгельм продолжал еще некоторое время писать, потом поднял глаза и увидел Розу, стоявшую в дверях.

– Подойдите, мадемуазель, – сказал он, не переставая писать.

Роза сделала несколько шагов по направлению к столу.

– Монсеньор, – сказала она, остановившись.

– Хорошо, садитесь.

Роза подчинилась, так как принц смотрел на нее. Но, как только он опустил глаза на бумагу, она смущенно поднялась с места. Принц кончал cвoe письмо. В это время собака подошла к Розе и стала ее ласково обнюхивать.

– А, – сказал Вильгельм своей собаке, – сейчас видно, что это твоя землячка, ты узнал ее.

Затем он обратился к Розе, устремив на нее испытующий, задумчивый взгляд.

– Послушай, дочь моя, – сказал он.

Принцу было не больше двадцати трех лет, а Розе восемнадцать или двадцать; он вернее мог бы сказать: «сестра моя».

– Дочь моя, – сказал он тем странно строгим тоном, от которого цепенели все встречавшиеся с ним, – мы сейчас наедине, давай поговорим.

Роза задрожала всем телом, несмотря на то, что у принца был очень благожелательный вид.

– Монсеньор… – пролепетала она.

– У вас отец в Левештейне?

– Да, монсеньор.

– Вы его не любите?

– Я не люблю его, монсеньор, по крайней мере, так, как дочь должна бы любить своего отца.

– Нехорошо, дочь моя, не любить своего отца, но хорошо говорить правду своему принцу.

Роза опустила глаза.

– А за что вы не любите вашего отца?

– Мой отец очень злой человек.

– В чем же он проявляет свою злость?

– Мой отец дурно обращается с заключенными.

– Со всеми?

– Со всеми.

– Но можете вы его упрекнуть в том, что он особенно дурно обращается с одним из них?

– Мой отец особенно дурно обращается с господином ван Берле, который…

– Который ваш возлюбленный?

Роза отступила на один шаг.

– Которого я люблю, монсеньор, – гордо ответила она.

– Давно уже? – спросил принц.

– С того дня, как я его увидела.

– А когда вы его увидели?

– На другой день после ужасной смерти великого пенсионария Яна и его брата Корнеля.

Принц сжал губы, нахмурил лоб и опустил веки, чтобы на миг спрятать свои глаза. Через секунду молчания он продолжал:

– Но какой смысл вам любить человека, который обречен на вечное заключение и смерть в тюрьме?

– А тот смысл, монсеньор, что, если он обречен свою жизнь провести в тюрьме и там же умереть, я смогу облегчить ему там и жизнь и смерть.

– А вы согласились бы быть женой заключенного?

– Я была бы самым гордым и счастливым существом в мире, если бы я была женой ван Берле, но…

– Но что?

– Я не решаюсь сказать, монсеньор.

– В вашем тоне слышится надежда, на что вы надеетесь?

Она подняла свои ясные глаза, такие умные и проницательные, и всколыхнула милосердие, спавшее мертвым сном в самой глубине этого темного сердца.

– А, я понял.

Роза улыбнулась, сложив умоляюще руки.

– Вы надеетесь на меня? – сказал принц.

– Да, монсеньор.

– А!

Принц запечатал письмо, которое он только что написал, и позвал одного из офицеров.

• Предыдущая
• 46/50
• Следующая