Кевларовые парни - Михайлов Александр Георгиевич - Страница 3

«Привет, купидоны, нам еще долго делить компанию».

«Вот ты пока, до явки к начальству, свободен. С чего начнешь? Не обозначиться ли в эфире?» — подал голос внутренний зануда, словно пришедший в себя от всех недельных потрясений.

Круг знакомых специфический. Звон, хотя и тихий, но был — такая работа. Интересно, как среагируют? Раскрыв старую записную книжку, поискал, кому позвонить. Больше всего не хотелось выслушивать слова сочувствия. А потому можно звонить только людям надежным, тем, с кем «и хлеба горбушку, и соль пополам». Первым набрал номер, который не нужно было проверять.

— Николая можно?

— Какого? — спросил неприветливый голос.

— Тектониди. — Интересно, сколько там Николаев, задумался Олег.

— Подождите минуточку. — Голос дал трещину.

— Слушаю вас. Это мать Николая, Елизавета Сергеевна.

— Здравствуйте. Елизавета Сергеевна. Это я, Олег Соколов…

— Олежек! — голос срывается. В трубке слышны всхлипывания. — Олежек, нет больше Коли! Умер сынок мой…

Олег очумело смотрит на телефон, не веря своим ушам.

— Как умер? — такого холодного душа он еще не испытывал. — Как умер?

— Уж год скоро. — Теперь из трубки доносятся рыдания… Олег отшатнулся, услышав «умер». Это на гражданском языке так называется — «умер». На военном языке он просто «двухсотый». Жизнь, значит, все-таки поставила свою точку. И невидимый «черный тюльпан» унес Николая с этой грешной земли.

Снова навалилось это — тяжесть, тьма, пустота, из нее медленно проступили афганские скалы, красные от заката, ловушка ущелья, соль на губах, тяжесть бронежилета и двое — спина к спине. Опять будто рубанули по только что зажившему. Хорошо, что один, что Таня прилетит позже. Сейчас не нужно никого, ничего — забыться, справиться с мучительным комом в горле… Пятьдесят граммов из фляжки — смыть с губ испепеляющую горечь…

Но постучали в дверь, и на пороге возник сосед в неизменном тренировочном костюме и тапочках — не стареет, только съеживается как-то с годами. Вот теперь усох до неопределенного возраста: дашь ему и тридцать, и пятьдесят. Редкий для коммуналок сосед — лишку не спросит, с полуслова поймет. Нет, есть все-таки Господь! Прислал в трудную минуту своего архангела.

— Привет, иностранец. — Говорит, словно последний раз виделись только вчера. Архангел явно с бодуна. Значит, они души родственные, а потому разговор сладится. — Совсем разложился под ихним влиянием. Один пьешь. За что? Не возражаю присоединиться.

Сосед прост как грабли. С чужими он не церемонится, демонстрируя презрительную взаимность. Со своими — тем более. Да что церемониться — не одному такому иностранцу задницу вытирал у горшка.

— Поминки справил. — Олег благодарен за этот визит старого домового. — Теперь за свой день рождения пью.

— Так он у тебя когда? — старик морщит лоб, крутит пальцами у виска. — Я помню, не путай.

— По новому стилю.

— Давай по новому. И сколько тебе теперь?

— Считай, в третий раз родился.

— Нет, давай по порядку. — Сосед пододвигает стул, по-хозяйски сбрасывает на диван пиджак. Вилкой Олега цепляет в банке огурчик. Кадык судорожно дергается. — Сперва за того, которого поминаем. Прости, Господи, его душу грешную, не обидь там, наверху.

Без предисловий он скручивает пробку вискаря.

— Этот парень грешником не был, — вроде бы про себя бормочет Олег.

— Несоответственно говоришь. — Сосед льет точно, словно специалист по дробным числам — даром, что ли, лет десять, как на спор, пол-литру разводит с точностью до капли. — На всех на нас грехов, как шерсти на кошке. Все грешные, потому вот и не живем, а расплачиваемся. — Вливает в себя виски, будто в бездонную бочку. Не морщится. Делает паузу, прислушиваясь, как непривычная на вкус влага щиплет дремлющую язву. — Говно пьем! — С хрустом кусает огурец.

— Это тебе кто сказал? — Подобные разговоры с местным домовым оттягивают Олега от грустных мыслей.

— Видение было.

— Веришь в Бога?

— Бывает, кроме него, больше и некому. — Сосед снова хлещет заморское «говно», пока дают на халяву.

— Этот парень грешником не был. Потому что — солдат. И умер от ран, как солдату положено. Были времена, Митрофаныч, когда церковь все грехи воинам отпускала. А если они погибали, то нарекались мучениками, следовательно, безгрешными уходили. — Мысли непотребно скачут, мешаются. Спиртное делает свое черное дело. Но на душе становится теплее. И Олег знает, что Митрофанычем все «будет раскрыто и понято», а потому не стесняется мыслей путаных, потаенных, тех, что не для посторонних ушей.

— И кто их грехи приходовал?

— Командиры на себя брали.

— Ну, это когда были хорошие времена и хорошие командиры… Насчет нынешних я сильно сомневаюсь. Ты вот в Афгане — со смертью в орлянку. Ну, орден получил, корешу твоему тоже кое-что перепало… вроде суммы прописью — родовое имение в полтора метра в вечное пользование… А они? Ихнее дело — посылать.

— Меня никто не посылал. Я сам пошел.

— Добровольцем, что ли?

— Скажем, так — на основании личного рапорта.

— Зачем?

— Если сегодняшних самых горластых слушать — вроде и незачем. Тех, которые могли объяснить, уже нет, остальные геополитикой головы морочат. А солдату куда деваться, если он солдат… — Олег невольно принимает фразеологию архангела.

— Совсем, что ли, хреново, а, Олег? — тот скрюченными пальцами тянет сигарету. С интересом разглядывает, недоверчиво нюхает. Машинально разминает. — Что теперь делать будешь?

— Для начала с обходным листком пробегусь. А дальше начальство скажет. Мы такая страна.

— Точно, разложился. Мысли высказываешь. — Сосед курит «Кэмел», как махорку, пряча сигарету в кулаке.

— Я раком, извини за выражение, ходить не умею. Может, правда, научат. Больно уж у них аргументов много на каждый факт. — Олег льет себе щедрой рукой.

— Татьяна-то скоро?

— Я же сказал — не заржавеет. Такая страна.

— Про остальное не спрашиваю.

— Ты настоящий наш человек. Знаешь пределы. От лица службы объявляю благодарность.

— С поднесением, — Митрофаныч поднимает стакан.

— Не меняешься, — улыбается Олег.

— Сам сказал — такая страна. А виски твое — говно.

«Была без радости любовь, разлука будет без печали…» — Олег последнее время довольно часто вспоминал эти строки. Действительно, любви в разведке ему испытать не пришлось. Молод, видно. Однако работал не за страх, а за совесть, за чинами не гнался и от ответственности не бежал. А потому, надо полагать, на роду было ему написано сгореть, как свечке. Обиды за происшедшее не испытывал, рядом с ним были и работали хорошие люди, а потому комплекс вины, даже не за свою ошибку, глодал значительно сильнее.

В конце концов, может, и к лучшему, что так получилось. Сгорел-то юнец сопливый, хоть и Афган за спиной, и две сотни прыжков с парашютом. Но не этим меряется величина значимости там, где он служил. Сформулировав эту мысль, Олег вдруг осознал некоторую, что ли, лингвистическую недостаточность родного языка. В нем не хватает времен. Нет никакой разницы между давно прошедшим и прошедшим временем. И так и так — «служил». Что давно, что недавно. А времена между тем разные. Ну да ладно. Служил так служил. Пусть. В разведке много хороших, настоящих парней. Их значительно больше, чем карьерных военных и обкомовских сынков.

Как бы то ни было, даже при всей мерзопакостности ситуации продуктом распада, болтающимся в проруби, он себя не чувствовал. Правда, печаль все-таки была, хотя и не в той форме, что описана поэтом. Печаль глодала отнюдь не по поводу расставания с подразделением, где он многих считал своими. Печаль была потому, что до мурашек на коже он ощущал себя человеком-неудачником. Неудачников не любят нигде, а в разведке особенно. От неудачников исходит особое чувство опасности. Это известно многим людям, деятельность которых сопряжена с риском.

Выполнив необходимые формальности, изрядно попотев на коврах с разными рисунками, вдоволь наслушавшись слов соболезнования от товарищей по работе. Олег наведался в кадры.