Свободное владение Фарнхэма - Хайнлайн Роберт Энсон - Страница 43

• Предыдущая
• 43/83
• Следующая

Их провели в следующую комнату и обследовали.

Обследовавший их человек носил обычную белую ночную рубашку и небольшую эмблему на тонкой золотой цепочке, но не нужно было диплома, чтобы догадаться о его профессии. У постели больного он вел себя так, что вряд ли когда-нибудь разбогател бы практикуя, решил Хью. Он внимательно осмотрел его, затем обследовал. В нем было что-то от военного врача, он вел себя не то что бы недоброжелательно, но довольно безразлично.

Он очень удивился и заинтересовался съемным мостом, который обнаружил во рту Хью. Он внимательно осмотрел его, затем обследовал дыру, которую тот прикрывал, передал мост одному из своих помощников и отдал какое-то распоряжение. Помощник ушел и Хью подумал о том, что жевать ему будет не так удобно, как раньше.

Врач потратил на них по часу или даже больше, пользуясь инструментами, которых Хью никогда не видывал – единственными тестами, знакомыми ему, были измерения роста, веса и давления. С ними обоими что-то делали, но ни одна манипуляция не причинила им боли – никаких скальпелей или подкожных инъекций. За это время мост принесли обратно и Хью получил разрешение вставить его на место.

Но обследования и процедуры часто казались им унизительными, хотя и не болезненными. После одной из них, когда Хью уложили на стол, с которого только что отпустили Дьюка, молодой человек спросил:

– Ну и как тебе все это, отец?

– Отдыхаю.

Дьюк фыркнул.

То, что оба пациента имели шрамы после операций аппендицита, показалось врачу не менее интересным, чем съемный мост. Жестами он изобразил боль в животе, а затем большим пальцем указал на местоположение аппендицита. Хью с трудом удалось выразить согласие, так как утвердительное кивание головой, как ему показалось, носило здесь смысл отрицания.

Ассистент вошел опять и вручил врачу какой-то предмет, который оказался еще одним мостом. Хью было велено открыть рот; старый мост был извлечен и прилажен новый. Хью ощупал его языком и ощущение было такое, будто он ощупывает собственные зубы. Врач исследовал у них все зубы, очистил их и запломбировал – совершенно безболезненно, но и без анестезии, насколько понял Хью.

После этого Хью был внезапно "связан" (опять невидимое поле), укреплен на столе в положении на спине, а ноги его были подняты и разведены в стороны. Затем подкатили еще один столик и Хью понял, что его собираются оперировать – а затем с ужасом понял и то, какого рода операция его ожидает.

– Дьюк! Дьюк! Не давай им схватить тебя! Попробуй вырвать у него хлыст!!!

Но Дьюк колебался слишком долго. Врач не держал хлыста в руке, но зато всегда имел его под рукой. Дьюк рванулся к нему, но врач оказался проворнее. Через несколько мгновений Дьюк уже был уложен на спину с разведенными ногами, еще не успев оправиться от настигшей его ошеломляющей боли. Но они оба продолжали протестовать, насколько это было в их положении возможно.

Врач задумчиво посмотрел на них, и был вызван конвоир, который сопровождал их сюда. В конце концов пришлось вызвать злющего коротышку с большим медальоном, который пришел, оценил ситуацию, и вихрем умчался.

После этого пришлось подождать. Главный врач в это время занялся тем, что заставил своих ассистентов закончить приготовления к операции и теперь уже ее характер не оставлял ни малейших сомнений. Дьюк заметил, что лучше бы им сегодня утром оказать сопротивление и погибнуть как мужчины, чем вот так позорно ожидать своей участи здесь, как поросятам. Да они бы и дрались, как подобает мужчинам, напомнил он отцу, если бы тот не струсил.

Хью не стал спорить. Он согласился. Он все пытался убедить себя в том, что его нерешительность была вызвана заботой о женщинах. Но это мало утешило его. Что правда, то правда, свои половые органы он в последние годы использовал довольно редко… а теперь они, может быть, вообще ему больше никогда не понадобятся. Но, черт побери! – он привык к ним – и все тут! А для Дьюка, в его молодые годы, обходиться без них будет еще труднее.

Через довольно продолжительное время коротышка ворвался к ним, разъяренный, как никогда. Он выкрикнул какой-то приказ. Хью и Дьюк тут же были освобождены.

На этом все и закончилось, если не считать того, что они полностью были натерты ароматным кремом. Затем им выдали по ночной рубашке, провели по длинным пустынным коридорам и Хью был посажен в камеру. Дверь не запирали, но открыть он ее не мог.

В одном из углов стоял поднос с едой и ложкой. Пища была превосходной, и кое-какие блюда он даже не смог определить. Хью ел с аппетитом, выскреб дочиста все тарелки и запил все легким пивом. Затем он улегся спать на мягкой подстилке на полу, отрешившись от всех забот.

Разбудили его шаги.

Он был отведен в другое помещение, тоже более чем просто отделанное, и которое оказалось учебной комнатой. Здесь его поджидали двое невысоких в белых ночных рубашках. У них было все необходимое для организации учебного процесса, разновидность классной доски (с нее можно было стирать написанное быстро и бесследно каким-то удивительным способом), терпение – и хлыст, поскольку занятия проводились "под немолчный напев ореховых розг", как сказал поэт. Ни одна ошибка не оставалась незамеченной.

Оба они умели рисовать и прекрасно жестикулировали, объясняя что-либо. Хью учили говорить.

Хью заметил, что память у него улучшается под воздействием боли – желания повторять ошибку дважды у Хью не возникало. Первое время его наказывали только за то, что он забывал слова, но со временем можно было ожидать всплеска боли и за ошибки в склонении, синтаксисе, идиоматике и произношении.

Такое обучение по Павлову – если его мысленные подсчеты были верны – продолжалось семнадцать дней. Ничем кроме учебы он не занимался и не видел ни одной живой души, кроме своих учителей. Они занимались с ним по очереди, Хью же отдавал занятиям все дни напролет по шестнадцати часов в день. Выспаться при этом ему не дали ни разу, хотя на уроках он и не дремал – не осмеливался. Раз в день его мыли и выдавали чистую ночную рубашку, дважды в день кормили. Пища была обильной и вкусной. Трижды в день его под конвоем водили в туалет. Все остальное время он учился говорить, каждую минуту он учился говорить, каждую минуту опасаясь того, что за ничтожную ошибку его опалит жгучая боль.

Но он научился предотвращать наказание. Вопрос, заданный достаточно быстро, иногда изрядно выручал его. "Учитель, ничтожный слуга понимает, что есть протокольные разновидности речи для каждого статуса, от вышестоящего к нижестоящему и наоборот, но ничтожный в своем глубоком невежестве никак не может догадаться, что из себя представляет каждый статус – не осмеливаясь даже и предположить, какими путями шел Великий Дядя, создавая оные – и не осознавал даже иной раз, какой из статусов имеет честь употребить почтенный учитель обращаясь к ничтожному слуге своему во время занятий, и который из них ему, ничтожному следует осмелиться употребить в ответ. Более того, покорный слуга понятия малейшего не имеет о его собственном статусе в великой семье, если будет угодно милостивому наставнику".

В таких случаях хлыст откладывался в сторону и на протяжении часа ему читали лекцию. Эта проблема волновала Хью гораздо больше, чем можно было понять из его вопроса. Самым низким статусом был статус жеребца. Нет, был еще более низкий: дети слуг. Но, поскольку, от детей всегда можно было ожидать ошибок, они в счет не шли. Более высокое положение занимала прислуга, затем шли оскопленные слуги – категория слуг, различия внутри которой были настолько незначительны и многочисленны, что в их среде почти всегда употреблялась речь равных, если разница в положении не была очевидной.

Над слугами возвышалась каста Избранных, с неограниченными и иногда меняющимися вариациями рангов, куда входили и такие ритуальные обстоятельства, в которых женщина становилась более важной персоной, чем мужчина. Но это-то как раз сложности не представляло – всегда можно было пользоваться речью нижестоящего. Однако…

• Предыдущая
• 43/83
• Следующая