Синее платье - Дёрри Дорис - Страница 7

• Предыдущая
• 7/31
• Следующая

Флориану снится море, песок под ногами. Плавки, правда, узковаты. Чайки кричат над головой. Или это женщины в белых платьях?

Вдруг дверь открывается, Альфред проскальзывает под одеяло, зажимает другу рот рукой. Кровать скрипит.

– Ш-ш-ш, – произносит Альфред, – тихо. Не шуми.

Флориан заливается смехом.

– Да тише же!

– Не могу, – стонет Флориан, – я так тебя лю-блю!

Утром Флориан спускается вниз. В доме еще все спят, и он осторожно входит в гостиную. Не хотелось бы столкнуться с папашей Бричем. Пахнет вином и табаком. Горы заволокло облаками, Нойшванштайн не видно. Неужели они вчера там были? Существует ли вообще этот Нойшванштайн? Все, как сон.

Шевеление на кухне. Может, Альфред? Нет, маменька. Стоит, повернувшись к раковине, кофе медленно капает из кофеварки в чашку.

– Доброе утро, – довольно громко произносит гость.

В ответ невнятное бормотание. На фрау Брич утренний халат из ткани, которую обычно используют для национального женского костюма. Альфред однажды на себе демонстрировал Флориану костюм своей бабушки, с блузочкой и фартучком – чертовски миленькая штучка.

Ухмылка ползет по лицу гостя. А плечи хозяйки между тем вздрагивают. Да ведь она плачет!

– Ой, простите, я лучше пойду.

Она резко оборачивается, лицо белое. Отекшее. Светлые волосы стоят дыбом, так что голова кажется слишком маленькой.

– Как вы могли?! – выкрикивает она. – Да как вы только посмели?! – И наступает на Флориана. Он пятится назад, как нашкодивший ребенок.

– Как вы могли меня так подвести? – всхлипывает женщина. – Как вы могли так со мной поступить, ты и Альфред? Неужели вы оба такие бесчувственные? Каково мне все это теперь выслушивать?

Флориан получает пощечину и не пытается защищаться. Она падает головой ему на грудь, он обнимает рукой ее трясущиеся плечи, кофе капает в чашку, за окном поет скворец.

Альфред не рассказывал родителям о своей болезни. «Не могу я, – говорил он, – не могу им такое рассказать. Мать опять возьмет всю вину на себя. Она вечно считает себя во всем виноватой. И будет меня этой своей виной шантажировать. Это, мол, ее гены, ее дурная наследственность, это она виновата в моей болезни».

Альфред поведал другу, что по-японски «кожа» и «платье» обозначаются одним словом – так сказал в интервью один знаменитый японский модельер; ребенком он пережил Хиросиму и потом, неделями втирая сырые яйца в обгоревшую кожу своей матери, спас ей жизнь.

– Я могу понять, почему этот тип теперь шьет одежду, а ты?

Флориан кивнул, хотя, честно говоря, не совсем понимал. Тогда Альфред притянул к себе его голову и поцеловал в первый раз.

Флориан целует друга. «В последний раз, – думает он. – Хорошо, что умирающий этого не понимает».

Медсестра мягко берет его за руку и выводит из палаты. Он, собрав силы, выходит с ней, чтобы тут же снова рвануться обратно, откинуть простыню и еще раз дотронуться до тела Альфреда.

Ему надо удостовериться, просто необходимо. Тело еще теплое и мягкое, и все же Флориан чувствует, что Альфред в этой оболочке более не обитает, он покинул свое тело. Его нет. Как рак-отшельник, его друг покинул свое прежнее жилище и уже, наверное, ищет новое. Вот бы в это поверить! Флориан проводит ладонями по коже друга, такой знакомой – теперь она постепенно становится чужой. Оболочка эта больше не Альфред, а так, некто неизвестный. Ладно скроенный, 54-го размера, «хорошего такого 54-го», как любил говаривать покойный.

Серая мышка купила платье и рассчиталась с Флорианом кредиткой. «Бабетта Шредер», прочитал он ее имя. Она ушла, Альфред, крайне довольный собой, обернулся.

– А ведь это замечательное платье, а? Слушай, ведь правда, отличное платье!

На другое утро он проснулся с температурой сорок и воспалением легких. И в магазин больше не вернулся.

Флориан долго ждал, пока ему откроют. Хозяйка была в бесформенной серой футболке, серой кофте, голова немытая, нос распух от насморка. Из квартиры пахнуло гороховым рагу. Привет из детства, называется.

– Да? – прозвучало неприветливо, грубо.

Флориан что-то сбивчиво, запинаясь, понес о синем платье. Она недоверчиво сверлила его взглядом: сейчас этот человек наверняка предложит подписаться на какую-нибудь газету, попросит денег для реабилитации малолетних преступников или провозгласит скорое пришествие Иеговы. Но, выговорив имя Альфреда, он вдруг расплакался. Тогда она взяла его за руку, ввела в свое похожее на тюрьму жилище, силой усадила на диванчик из «Икеи» и налила чашку своего ромашкового чая.

Флориан рыдал, как ребенок, она ему не мешала. Принесла синее платье и повесила на дверь гостиной.

Под мышками он сразу заметил бледные, высохшие уже следы пота. И маленькое жирное пятнышко на подоле. Стирать нельзя, ни в коем случае, только в химчистку. Флориан скорбно поник головой над чаем, немного отдававшим затхлостью. Молча разглядывали они платье: в мрачной комнате оно казалось кусочком неба. На балкончике ворковали голуби.

– Крысы летучие, – пробормотал гость и высморкался.

– Я тоже их так называю, – засмеялась хозяйка.

– Я их боюсь, – признался Флориан.

– А я ненавижу, – вторила ему Бабетта. – Похотливые, отвратительно жизнелюбивые твари. Я выбрасываю их мерзкие яйца и разрушаю их гадкие гнезда. Не переношу их гнезд – неуютные и безвкусные сооружения, слеплены абы как!

– Никакого чувства стиля, – согласился гость.

Бабетта подлила ему чаю. Флориан окинул взглядом квартирку. Странное она производит впечатление: как будто здесь поселились временно, хотя, кажется, живут давно. Рядом со старинным письменным столом стоит шезлонг из какого-то кемпинга, столик в гостиной – пара камней и стеклянная столешница, диван из «Икеи» порядком обшарпан и в пятнах, только ковер хорош, действительно хорош – старинный келим3 с ярким рисунком.

– Да, – улыбнулась она, – чудное у меня жилище. Но я тут, должна признаться, поселилась не навсегда. Это так, перевалочный пункт.

Флориан кивнул, и она сказала:

– А знаете, вы не поверите, но ваш друг был прав – это платье и в самом деле изменило мою жизнь.

На другой же день после покупки Бабетта призвала на помощь все свое мужество и в этом самом синем платье присела на скамейку с надписью «Любовь». «Конечно, наряд совсем не по погоде, в нем прохладно, откровенно говоря, да и раненая лодыжка Томаса наверняка еще не зажила. Сижу здесь дура дурой», – думала она, но внутри у нее что-то мелко дрожало, трепыхалось, как золотая рыбка в стакане воды. В то утро Бабетта не стала выметать голубиное гнездо: пусть наглецы творят, что им вздумается. Пусть воркуют, она тоже пойдет поворкует! Уже шесть яиц вынула она брезгливо, кончиками пальцев из проклятущего птичьего обиталища и выбросила в мусорный мешок. Детоубийца. Согрешила против природы, что и говорить. И теперь наверняка будет наказана.

Слово «любовь» жгло ее, словно каленым железом. Она ругала себя, она себя презирала, но со скамейки не ушла.

Ноги и руки постепенно коченели. Наконец Томас показался на дорожке, ковыляя к скамейке. В синем платье он ее даже не сразу и узнал. А она еле сдержалась, чтобы не вскочить и не кинуться ему навстречу, как девчонка.

Ну, и с чего бы это, спрашивается? – думала она, пока он медленно, шаг за шагом приближался к ней. Пахнет от него хорошо? Кожа на ощупь приятная? Или все дело в том, что у него, как и у нее, в буфете все чашки и блюдца разномастные? Или потому, что его уши напоминают ей уши Фрица? Почему в новом всегда ищешь то, что уже знакомо? Что, черт возьми, из этого всего выйдет?

Он кивнул ей, и сердце у нее запрыгало – пустилось вскачь, как школьник домой после уроков.

– Вы похожи сегодня на голубой цветок, – улыбнулся он.

– Новалис, – выпалила она как из пистолета. Какого черта? Ей совсем не то хотелось сказать. Она хотела бы крикнуть: «Ну так сорви меня! Возьми меня! Съешь меня!»

• Предыдущая
• 7/31
• Следующая