Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 75

Но мне кусок не лез в горло; стыд сжигал меня изнутри. Не выдержав, я сбежал из Перстня, подальше от огней и голосов — к дышавшему промозглой сыростью озеру. Нефермаат, заметив это, последовал за мной.

— Не упрекай себя, Уси, — сказал он. — Все случившееся — это моя вина. Лу смог проникнуть в мои мысли потому, что я отказался от помощи вепвавет. Я недооценил и друзей, и врагов… Это была моя ошибка.

— Не в этом дело, — перебил я, уже не стараясь скрыть неприязнь. — Будь ты хоть тысячу раз прав во всем! Как можно так спокойно принимать чужие жертвы, когда они предназначены богам — а мы всего лишь самозванцы? Дюжина вепвавет, чьих имен я даже не знаю, умерли ради меня — а чем я заслужил это? Почему ты спас меня, а не их?..

И знаешь, что он сказал тогда? «Я думаю, ты можешь отдать больше, чем забрал». А потом спросил: «Разве не поэтому ты спас меня?» И я не нашел, что ответить.

С тех пор мы оба сменили несколько имен и тел. Но в каждом рождении эти шрамы проступают на моем лице, — лха провел ладоньюпо правой щеке. — Как напоминание о том дне. У Уно нет таких отметин, но я знаю: он не забыл, как велик наш долг перед вами.

Заметив, что я мерзну, Утпала укрыл меня шерстяной накидкой. Его рассказ был долгим — луна уже успела уползти на другой край неба и теперь светила оттуда, как сваренный вкрутую глаз Лу. Пригревшись, я свернулся калачиком прямо на ложе вороноголовых и уснул; в эту ночь мой сон был мирным.

***

Пока за стенами Когтя зима сменялась весной, я мало-помалу вернулся к своей размеренной, лишенной тревог жизни — то есть учебе вперемежку с домашними заботами. К тому времени я уже чуть освоил меду нечер и мог, не сверяясь с составленным Шаи словарем, попросить на обед жареных пирожков вместо супа или сообщить, что утро наполняет мою душу неизъяснимой тоской, исцелить которую может только близость подушки и одеяла. Убедившись в моих способностях, Сиа даже разрешил брать драгоценные книги из своих покоев, взяв слово, что я буду мыть лапы перед чтением так же, как перед едой (чего я, правда, не делал… но лекарю знать об этом было не обязательно). Первые книги — а точнее, рукописи — он выбрал для меня сам. По словам лха, это были старинные сказки ремет, записанные по памяти его родителями. Но тут Сиа ошибался: в них была самая что ни на есть правдивая правда. Взять, например, историю про морехода, чей корабль потерпел крушение в неведомых водах. Ясно же, что это был рассказ про падение Когтя-Кекуит! К примеру, придя в себя, несчастный понял, что оказался в чудесном месте, полном всяких яств, богатств и благовоний (Олмо Лунгринг, не иначе!), и, когда ему уже показалось, что он неплохо устроился, вдруг откуда ни возьмись выполз змей:

Триста локтей было в теле его,

Златом облитом, украшенном серебром,

В его бороде было десять локтей,

Брови лазурные вздыблены яростно,

Волною он вился, пасть разевал,

А я был пред ним

Мал и ничтожен…

И дураку ясно, что речь здесь шла о первой встрече богов с Лу Джараткартой. Хотя не припомню, чтобы у ее изображений на тханка были лазурные брови — но, наверное, это отцу Сиа почудилось с перепугу, как и то, что чудище заговорило с ним:

Жили мы здесь, братья и сестры,

Дети мои, — их было семь сотен,

Днесь же звезда с неба упала,

Огонь распустив, как жадные пальцы,

Дети мои, братья и сестры,

В лапы звезды павшей попали,

Меня же тогда не было рядом,

Хоть жив я остался, мертв я от горя…

Горящая звезда — это, опять же, свалившийся с небес Коготь, который погубил гнездо и потомство Джараткарты. Единственное, что мне не было понятно в этой истории, так это почему змей не набросился на своего обидчика, как случилось на самом деле, а предложил ему дары и пищу? Поразмыслив, я пришел к выводу, что о битве с Лу родители Сиа умолчали, чтобы не расстраивать сына — ведь, по мнению ремет, дети были нежными и пугливыми существами.

Чтение было хорошим занятием! А еще мне нравилось смотреть записи, хранившиеся в памяти дворца: так я узнал повадки множества зверей и птиц — даже тех, что не водились в наших краях, — увидел мрачные обиталища глубоководных рыб и поселения крохотных насекомых, спрятанные в густой траве или дуплах старых деревьев. Кекуит показала мне и Олмо Лунгринг, и города южной страны, в которых не всякому бродячему торговцу доводилось бывать! Крыши домов и лакхангов там были не плоские, а круглые или ступенчатые. Стены никто не белил; на пять локтей в высоту они были красными от едкой пыли, а выше светились яичной желтизной. И народ там был другой — повыше и потоньше нашего, с короткой шерстью, на темени выстриженной аж до сизых проплешин. Чуба они не носили, обходясь только тонкими рубахами и набедренными повязками, зато на лапы нанизывали по сотне браслетов; шерсть на бровях и на лбу красили хной и охрой; здороваясь, не высовывали язык, а в пищу сыпали столько шафрана и перца, что она становилась рыже-красной. Этот странный обычай, да еще подвески с тремя загогулинами, которые я приметил на шеях и четках некоторых горожан, живо напомнили мне о сестрах Сэр. Где-то они были сейчас?..

И еще, на юге повсюду были цветы — туго скрученные и белые, как раковины, бледно-желтые, как завитки масла, розовые, как коралловые бусы! Насмотревшись на это великолепие, я с грустью отметил, что сад у богов мог быть и получше, — о чем и сообщил Сиа. Лекарь только издевательски хмыкнул и вручил мне мешочек семян, две бутыли — с удобрениями и водой, маленькую лопатку и кирку для выковыривания сорняков.

Что поделаешь, пришлось отправляться в сад! Поблуждав с полчаса, я набрел на место, по моему разумению, подходившее для посадки семян: солнечное, но не у самых окон, где зимою бывало холодно, и защищенное от сквозняков стволом лежачего дерева. Недаром черная пшеница разрослась здесь особенно густо — ее колосья колыхались аж над моей макушкой, позвякивая, как кольца на кхатванге. Я раздвинул сорные заросли лапами, стараясь не исколоть пальцы, — и вдруг увидел прямо перед собой Камалу.

Вороноголовая сидела на покрывале из плотного хлопка, поверх которого были разложены иглы и ножницы, мотки шерсти и шелка, пучки канители, чашечки со стеклянным бисером и мелким речным жемчугом, бусины из янтаря и бирюзы, куски парчи, муаровые ленты и много чего еще. Рядом с Камалой возвышался ворох готовой одежды, а в лапах она держала кипенно-белую накидку и ловко приделывала к воротнику серебряные пластинки. Игла в длинных пальцах блестела, как раскаленная, и я подумал — это ли не Одсер Чен-ма[4], небесная швея, чьи волшебные нити скрепляют пасти злобных дре? Но вряд ли! То была богиня рассвета, а Камала ни разу на моей памяти не покидала спальню раньше полудня.

— Как красиво! — восхитился я, подойдя поближе. Один чуба, уже отложенный в сторону, подмигнул мне тысячей переливчатых павлиньих глазков.

Вороноголовая кивнула, довольная похвалой, и откинула с лица прядь черных волос. Хоть подлинный облик богов и казался мне жутковатым, Камала, без сомнения, была самой красивой из них. Пускай ее конечности были непомерно длинными, а глаза белыми, как вареные яйца, зато губы казались мягче разогретого воска, и щеки отливали не землистой зеленью, как у Сиа, а нежным румянцем — может, из-за молодости богини, а может, из-за кувшина с пшеничным чангом, который она стыдливо задвинула за спину при моем приближении.

— Садись, если хочешь, — сказала она, увидев, что я не тороплюсь уходить. Если честно, ковыряться в земле меня совсем не тянуло, поэтому я тут же воспользовался приглашением и, подвинув блюдца с бусинами и пуговицами, опустился на подстилку.

— А зачем ты шьешь сама? Разве слуги в Перстне не могут этого сделать?

— Могут-то они могут, только дырки для хвостов после них все равно приходится зашивать. Ну и мне нравится это занятие. Как Сиа нравится возиться на кухне, хотя он никогда в этом не признается.

— Все равно, не царское это дело, — упрямо ответил я. Мысль о том, что боги сами себе кроят подштанники, мне претила.