Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 54

Не все из сказанного Утпалой было мне понятно; кажется, я собирался еще что-то спросить у лха… Но тут на меня напала неодолимая зевота, а за нею и сон.

***

— Чакра! С синих небес, в грозовых облаках

Ты к воротам дворца опустилась.

Из ступицы твоей, что солнца светлей,

Стрелы тысячи спиц вырастают.

Царь, увидев тебя, оставляет свой трон,

Надевает наряд из железа.

К четырем морям, к мира краям

Он идет в сиянье великом.

Нет числа его войску — от плеска знамен

В ясный полдень ночь наступает;

Колесницы катятся, ревом слонов

Сотрясаются воды и горы.

Твоей силой затем возвращается вмиг

Царь в свой дом со всеми войсками.

Так чакравартин губит врагов,

Так он миром владеет.

***

По утрам мне редко доводилось скучать: то Сиа заставлял меня перебирать сухие пучки трав и сморщенные коренья, вслух называя их полезные свойства, то Шаи приставал с задачками про дележ плодов миробалана или дырявые котлы, куда незадачливые служки все вливают и вливают неиссякающим потоком часуйму. Но однажды я все же остался без дела. Шла середина лета, и старый лекарь был отчаянно занят — почти каждый день он отправлялся наружу, собирать черное масло, которым потели нагретые на солнце скалы, ягоды жимолости и желтые цветы, названия которым я не знал.

Вот и в этот раз лха собрался уходить, но сначала напялил на лицо длинноносую слоновью маску — та пристала к его коже, как живая; встреть я его в таком виде внизу — бежал бы без оглядки! Хорошо, что в горах Сиа некого было пугать, кроме рысей и снежных львов.

— Ступай пока к Шаи, — прогудел он напоследок, перекинул через плечо ремень потрепанной сумки и удалился. Я посидел еще некоторое время в его покоях, разглядывая книги и свитки с яркими картинками, а потом побрел в комнату Шаи. Та находилась в северной части дворца, там, где Коготь врастал в черное мясо Мизинца. Поэтому свет солнца уже не проникал сквозь прозрачные стены; зато за стеклом, в потаенных полостях внутри скалы, блестели друзы лиловых кристаллов на толстых белых ножках.

Когда я зашел, молодой лха стоял перед зеркалом и, не торопясь, застегивал пестрый халат на множество пуговиц, от подола до самого горла, по последней городской моде. На травянисто-зеленой ткани рдели вышитые гладью маки — и, будто отражение в мутном зеркале, та же цветистая зелень и краснота расползалась по лицу самого бога. Но, несмотря на болезненный вид, Шаи весело мурлыкал под нос какую-то песенку и даже тщательно пригладил гребнем короткую гриву. Ясно было, что он тоже собирается во внешний мир, но, в отличие от отца, его путь лежал в город. Я знал уже, что его работой было собирать по Бьяру сплетни и слухи и приносить их Железному господину, хоть так и не понял, как такой верзила может бродить незамеченным среди простого народа?

— Пош-шему тебя не видно, когда ты ходиш-шь наруш-шу? — спроси я на меду нечер, языке богов, с трудом подгоняя друг к другу непривычно шелестящие слова. Шаи ухмыльнулся: мое произношение было излюбленным предметом его насмешек, — но все-таки ответил:

— А вот почему! — и поднял со стола деревянную маску, вроде той, которую носил Сиа. Только изображала она не слона, или сову, или еще какое чудовище, а обычного старика, с набрякшими веками и морщинистой шкурой, седой, как густо присыпанное солью блюдо. На месте бровей у маски были приклеены полосы меха, ободравшиеся от времени; гриву изображали толстые перекрученные веревки в целый локоть длиной. Шаи натянул эту образину на себя, и все его тело сразу съежилось, утончилось: спина согнулась горбом, плечи подтянулись к ушам, а уши обвисли почти до груди. Маска на лице обмякла, просела, проросла шерстинками и волосками, словно весенняя земля, — и вот передо мною уже стоял старикашка, каких тысячи ходят по миру… за исключением нелепо богатого наряда и полного отсутствия хвоста.

— Почему нет хвост? — придирчиво (и почти без ошибок!) спросил я.

— Эта маска с изъяном, — ответил старик молодым голосом Шаи. — Поэтому никто не хотел ее брать. А мне в самый раз! Да и хвост — не проблема.

Преобразившийся лха сдернул с кровати кусок грубой ткани, который я поначалу принял за замызганное одеяло, обернулся им с головы до пят и стал уже неотличим от всякого нищего, побирающегося у порога лакханга.

— Готово! Ладно, иди поиграй в саду — мне пора.

— Не хочу в сад, — вздохнул я, вспомнив свои недавние приключения с полуночным бдением и купанием в пруду. — Можно, я с тобой пойду?

— Сам ведь знаешь, что нельзя. Сиа с тобой не может посидеть?

— Нет, он тоже ушел.

— Ну, оставайся тогда здесь, — вздохнул Шаи и, легко подхватив меня, усадил на стул у восточной стены комнаты. На уровне груди у меня оказался полукруглый выступ в пять ладоней шириною. Из любопытства я ткнул когтем в гладкую поверхность — и на той сразу же проступили слова на языке богов, частью уже знакомые: «голос», «запись», «день»…

Но Шаи не дал мне вчитаться как следует, велев смотреть прямо перед собой, а сам пробормотал что-то вроде:

— Кекуит, есть-показать-шу-шу-шу-вепвавет?

— Имею шу-шу-шу записи от года один, — произнес женский голос, тихий, но шедший как бы отовсюду. Старик-Шаи одобрительно покивал, тряся отвисшими брылами.

— Ладно, я пошел, а ты посмотри пока записи корабля. Это… как ожившие картинки. Но на самом деле они не настоящие, так что не пугайся. Кекуит тебе объяснит, что к чему.

— Я умею находить общий язык с детьми. Не беспокойтесь, госпожа Меретсегер, — невпопад отозвалась невидимая женщина; Шаи скривился, как от тычка под ребра, но не стал тратить время на то, чтобы поправлять дух дворца, — видимо, дела в городе не могли ждать.

Тем временем прямо на стене, чуть выше моего носа, загорелся оранжевый значок размером с ладонь — шар с двумя плоскими крыльями, покрытыми не то перьями, не то змеиной чешуей. Крылья постепенно побледнели и исчезли, а вот шар между ними, наоборот, налился кипучим жаром. После уроков Шаи я сразу догадался, что это — солнце, а мелкие зернышки, перекатывающиеся вокруг него на блюде непроглядной черноты, — чужие миры.

Одно из зерен приблизилось, превратившись в сгусток плотного желтовато-белого тумана. Несколько мгновений он вращался передо мною в полной тишине, а потом я как будто нырнул вниз, прямо в толщу кипящих туч. Они двигались с невероятной скоростью, подгоняемые лютыми ветрами, и на их спинах, как на волнах бурной реки, плыли летучие города! Не знаю, что держало эти махины в воздухе — у них не было ни крыльев, ни подпорок, ничего! Зато они были спрятаны внутри пузырей, собранных из огромных стеклянных сот. Сквозь них видно было, как под зданиями и улицами ворочаются кишки города: маслянистые, раскаленные, пыщущие паром. В мгновение ока я влетел в один из пузырей и увидел богов — низкорослых и крепко сбитых, в одеждах цвета серы и ржавчины, с полосами нашивок на груди. Большинство из них сидело в тесных потайных жилищах, в задумчивости склоняясь над покрытыми значками дисками… Но не успел я рассмотреть все получше, как меня утянуло вниз, сквозь грозы, молнии и дожди, испарявшиеся до того, как коснутся раскаленной земли. Там, среди каменных пустынь и озер, обросших коркой соли, распласталась кузница — словно пригвожденный пурбами демон, в бессильной ярости перемалывающий зубами небо и землю. На теле этого чудовища копошились неисчислимые блохи: железные цапли ростом с торан, покачивающие длинными шеями в поисках добычи; змеи длиною в тысячи шагов, несущие на плоских спинах груды дымящейся руды; скорпионы величиной с быка, раздирающие скалы зазубренными клешнями; безглазые ящерицы, пробующие почву раздутыми языками, и рои железных пчел, без устали кружащиеся в тумане шафрановых испарений.

— Небесные Ульи Семем, — сказала Кекуит, и в мгновенье ока мы перенеслись к следующему миру. Сверху я увидел, что он, как и летучие города, покрыт оболочкой, идущей рябью от прикосновений солнечных лучей. Вот только она была тоньше волоса и легче мушиного крыла — зато так широка, что оборачивала весь мир целиком: и гневное, багровое небо, и плоскую твердь, не отмеченную складками гор, холмов или ущелий. Сколько хватало глаз, во все стороны тянулись поля, поросшие черной пшеницей, и прозрачные леса, в которых каждое дерево, каждая травинка тянулись вверх прямо, как хребет сторожа у царских покоев, как стрелы в колчане; а вот в Олмо Лунгринг любое растение гнуло шею и униженно жалось к земле… Были здесь и моря, и озера, с поверхностью такой неподвижной, что казались до краев полными смолы; были и реки — но ни рыб в воде, ни зверей на их берегах я не заметил. Только иногда пролетали вдалеке птицы с серповидными крыльями — может, соколы, а может, кукушки; да один раз показалась внизу примятая тропинка, какую могли бы оставить олени или дикие козы, — но вела она не в чащу, а к белому зданию с плоской крышей, которое почему-то напомнило мне старую гомпу Перстня. На лестнице, ведущей к обитым медью дверям, стояла пара богов, увлеченно споривших о чем-то. Эти двое, с бритыми налысо головами и глазами изогнутыми, как нож чу-гри, казались куда выше и стройнее, чем их сородичи из Ульев. Их одежды из легкой ткани и бисера почти не скрывали тел, зато в ушах, на груди и на запястьях сверкали богатые украшения.