Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 33

Приозерная гомпа даже видавшего виды столичного жителя могла поразить богатством и пышностью украшений, но я был слишком расстроен, чтобы разглядывать шелковые знамена, красную черепицу и спущенные с балконов огромные тханка. Только одна вещь привлекла мое внимание — перед главными дверями кто-то врыл в землю жернов из гладкого черного камня. К бегуну[1] была приделана ручка из позеленевшего металла; ясно было, что ею давно никто не пользовался. И все же сбоку от жернова стояла новенькая лакированная плошка, доверху наполненная семенами белой горчицы.

И кому могла понадобиться горчичная мука?

— Что, хочешь покрутить? — насмешливо спросил шен. Я помотал головой, не отрывая взгляда от странного жернова. От него веяло той же давящей, грозной силой, что и от старых чортенов на площади. — Правильно, не стоит. А то придется нового слугу.

— Что это? — спросил я, не особо рассчитывая на ответ. Но мой провожатый все же сказал:

— Мельница Эрлика.

Не спешиваясь с барана, мы миновали галереи и свернули в узкий проход у стены гомпы, ведший прямо к озеру. Слева я увидел причал на сваях, похожих на узловатые лапы цапель; там на воде покачивались плоты из древесных стволов, в целую дюжину локтей длиной и шириной в три обхвата, — наверное, их привезли с юга Олмо Лунгринг, а то и из-за гор! На таких путешествовали боги со своими ваханами; ну а нам с шеном хватило бы и маленькой лодочки. С десяток таких — легких и остроносых, будто располовиненные стручки гороха, — как раз лежало на гальке.

— Эй! — заорал шен во все горло. — Есть тут кто?.. Мне что, самому грести?

На крик выскочил какой-то рыжий парень — то ли послушник, то ли слуга гомпы, на ходу засовывая за пазуху расписную чашку и утирая губы от шо.

— Простите, господин! — забормотал он, кланяясь и в знак извинения высовывая язык до самого подбородка.

— Хватит, хватит! — отмахнулся шен. Слуга живо вернул язык в пасть, заткнул полы чуба за пояс и вытолкал одну из лодок на воду. Я ожидал, что нам еще придется повозиться, чтобы заставить барана войти в нее, но тот сам запрыгнул внутрь и улегся, поджав ноги под брюхо и положив морду на нос суденышка, — видимо, уже привык к таким путешествиям. Следом уселся я, потом — шен, а затем, отведя лодку на несколько шагов от берега, в нее забрался и наш перевозчик. От тяжести края посудины почти сравнялись с поверхностью Бьяцо; мне все казалось, что она вот-вот нахлебается воды и утонет — но, слава всем лха, обошлось. Мы плыли спокойно. Слуга помахивал длинным веслом и мерно начитывал молитвы; шен достал из складок чубы какой-то сушеный, ядрено пахнущий корень и жевал его, иногда сплевывая густую слюну прямо в священное озеро. Я же рассматривал Перстень.

Дзонг был поистине огромен — настоящий город внутри города, со множеством отдельных зданий, пристроек, балконов и переходов. Одна только пристань, к которой мы направлялись, была шириной в тысячу шагов; рядом с нею покачивались бесчисленные плоты и лодки, покрывая всю поверхность воды, будто цветущая ряска. По бокам от пристани стояли два чортена, на вид очень старых; их основания сточили волны, бока — ветер, а вершины глодал редкий седой мох. За спинами этих каменных стражей тянулся мэндон[2] из багрового кирпича, покрытого пятнами влаги и соляными наростами. С запада и востока Перстень окружали невысокие, но крутые и частые скалы — молодая поросль Северных Гор; а сзади его подпирал Мизинец. Дзонг был скорее крепостью, чем храмом.

Увы, чем ближе мы подплывали к его воротам, тем горше мне становилось. Когда их створки захлопнутся за мною, все будто исчезнет — моя долина, моя семья… Даже старое имя, наверное, заберут у меня. Я знал, конечно, что так и будет, еще когда меня посадили на повозку и отправили в Мувер. Но пока рядом оставался хоть дядя, казалось, что это все понарошку и неправда. А теперь…

Мне стало так жаль себя, что я взял и заплакал. Шен, сплюнув бурой жижей, посмотрел на меня из-под лохматых бровей.

— Чего ты рыдаешь, дурак? — почти ласково спросил он. — Это лучшее, что с тобой могло случиться. Теперь у тебя всегда будет еда и крыша над головой. Многие бы язык себе отрезали, чтобы оказаться на твоем месте… А раньше, кстати, и отрезали, всем, кто поступал в услужение Перстню. На твое счастье, эту славную традицию нынче не чтут. Как тебя зовут-то хоть?

— Нуму, — пробормотал я, размазывая сопли по шерсти. — Ринум.

— Аа… — протянул мужчина, выковыривая из зубов остатки жвачки. — Ничего имя, сойдет. А я — Ноза; будем знакомы!

Из облаков раздалось надрывное карканье. Я поспешно утер глаза и задрал голову — стая черных птиц пролетела над нами, галдя и роняя перья на воду.

— Воронов не бойся — это тоже слуги Железного господина. А вот с совами лучше не связывайся; в их обличье летают женщины Палден Лхамо. Кто знает, что у них на уме!

Лодка вдруг остановилась так резко, что меня впечатало в мохнатый бараний зад, — мы приплыли. Следом за шеном я выбрался на пристань. Странно, но вокруг не было ни души — только сопровождавшие нас птицы расселись на мэндоне и переговаривались мерзкими голосами. Отсюда внутрь дзонга вело три входа: большие ворота из темного дерева, с железными гвоздями в палец толщиной, и две двери поменьше, выкрашенные свежей синей краской. Выбрав ближайшую, мой провожатый схватил приколоченное к ней кольцо за хвост из плетеного шелка и постучал три раза. Единственная створка распахнулась.

— Пошли, что встал! — прикрикнул шен, а слуга из городской гомпы уже отталкивался веслом от пристани, пуская лодку в обратный путь по водам Бьяцо. Я оглянулся через плечо: на противоположной стороне озера чернели большие чортены — там была площадь, и город за ней, и Пхувер, и Мувер, и вся остальная Олмо Лунгринг. Баран фыркнул, подталкивая меня под руку влажным носом: ему не терпелось вернуться домой. Тогда я вздохнул, зажмурился и переступил порог Перстня.

***

Меня поселили с другими слугами — нас было около пяти десятков, всех возрастов, от сорокалетнего старика-управителя, ведшего бесконечные списки съеденного и потраченного, до моих ровесников, подметавших дворы и лепивших момо на кухне. Здесь было даже несколько семей, поколениями живших в дзонге. Другие слуги приняли меня радушно, хоть и подшучивали над полудикарским происхождением, странным говором и незнанием сотни мелочей, которые каждый рожденный в Бьяру впитывал с молоком матери. Но со временем я научился выговаривать слова без придыхания, часуйму хлебать вприкуску с маслом, положенным на краешек чашки, и завязывать пояс узлом «две рыбки» — в общем, стал настоящим горожанином. Даже гриву мне заплели по местной моде, в пять толстых кос, и скрепили медной проволокой с бирюзовыми бусинами; из одежды выдали черный хлопковый чуба, туфли из мягкой козьей кожи на лето и сапоги на зиму. Теперь самадроги во мне было не признать.

Также быстро, как к новому наряду, я привык и к новому жилищу — дому из красного кирпича, вытянувшемуся на две сотни шагов вдоль восточного крыла мэндона. В нем было чисто и просторно, только зябко. Хотя очаги горели всю зиму напролет и дров нам давали вдоволь, каждую ночь спину мне грыз влажный холод, пробиравшийся сквозь любые подстилки и одеяла. На южной, обращенной к озеру стене даже расползались зеленоватые, пахнущие плесенью пятна. Старшие слуги заставляли нас соскребать их каждые пару месяцев, отчего в некоторых местах кирпичная кладка изрядно истончилась, но они все равно появлялись снова.

Зато кормили нас неплохо, хоть и не пищей богов. А впрочем, шенпо жевали ту же цампу и не жаловались. По крайне мере, голод жителям дзонга точно не грозил — его высокие амбары были наполнены зерном и сушеным мясом; с потолков большой, кормившей три тысячи ртов, кухни свисали желтые бусы из нанизанных на веревки сырных голов; кувшины в прохладных подвалах доверху полнились маслом. Даже для животных в дзонге запасали сено на зиму, вместо того чтобы выгонять их на поиски чахлых кустов и спрятавшейся под снегом травы. А еще с окрестных гор к Перстню бежала талая вода, чистая и холодная до ломоты в зубах.