Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 150

В висках стучало; к горлу подкатывала тошнота. Все еще плохо соображая, я решил идти в Коготь — повидаться с Падмой, узнать, что она думает о Нгенмо, о Нозе, о Шаи… Прожевав пригоршню горьких пилюль и вылив на лоб полкувшина холодной воды (а остальную половину выпив), я собирался уже выйти за порог, как вдруг в окно постучали. Снаружи, в лучах невыносимого, яркого до синевы света сидела черная птица.

— Нуму, — сказала она голосом Падмы. — Не возвращайся наверх.

— Что? — переспросил я, хлопая глазами; может, чанг еще не выветрился?

— Не возвращайся наверх, — терпеливо повторил ворон.

— Но я бы еще мог помочь!

— Ты уже помог достаточно. Остальное предоставь мне. Прошу, обещай, что послушаешься!

— Хорошо… — промямлил я. Птица кивнула и с истошным карканьем унеслась в сторону гор.

Я не знал, что и думать. Чего Падма так боится? Кого подозревает? Неужели Ун-Нефера?.. Да, Утпала тоже обвинял его; но зачем ему смерть Шаи? Предлог, чтобы казнить шанкха, можно было выдумать и полегче! Или Шаи что-то узнал про Стену и хотел рассказать об этом? Но кто бы стал слушать полоумного старика!.. Нет, нет, тут было что-то другое!

Неделю, и вторую, и третью я ломал над этим голову, но так ничего и не надумал. А Бьяру тем временем захватила зима, кусачая и злая, как голод. Все дворцы, и дома, и лакханги обросли шубами из белого инея; плевки замерзали на лету, и даже Бьяцо покрылось коркой влажного льда. Шены, спешащие в город по делам, вместе с веслами приучились брать в лодки багры и колья. Вся вода, что была в облаках, просыпалась на землю снегом; днем небо было сплошь синим, как залитое эмалью блюдо, а ночью вспыхивало тысячами лучистых звезд. Но меня не радовал их свет — уж больно он напоминал переливы кристаллов, питающихся живой плотью. Затаив дыхание, я ждал вестей от Падмы, но миновали и месяц Зайца, и месяц Черепахи, и настали недели Нового года, а она все молчала.

***

На третий день празднования случилось странное. Я покинул дом еще до рассвета: пятерых детей горшечника Мосе поразила таинственная болезнь — они начали плясать, воздевая к небу лапы, распевать на непонятном языке и кричать, что по небу скачут демоны верхом на черных баранах-облаках. Мать тут же позвала колдуна, отец — лекаря. Колдун окурил щенков сангом и обвязал исписанной заклинаниями тканью, я же прописал рвотное и слабительное и чуть не силой отобрал у семьи мешок порченого спорыньей зерна. Пришлось пообещать, что принесу столько же; и вот я уже бегаю с утра пораньше в поисках цампы, как будто мне делать больше нечего!.. Ну а следом навалились другие заботы, и вернулся я только под вечер, в час, когда облака еще тлеют по бокам, но середины у них сизые и остывшие. Мечтал я об одном — напиться горячей часуймы, упасть на постель и тут же заснуть; но вышло иначе. У меня был гость.

Я узнал об этом прежде, чем ступил на порог. Замок кто-то вскрыл: его железные зубья втянулись внутрь, совсем как у кобры, не смеющей укусить заклинателя. Дверь приоткрылась и чуть поскрипывала от сквозняка. Стараясь не шуметь, я скользнул внутрь и сразу заметил чужака у окна — но и тот, почуяв что-то, обернулся. Невольно я охнул: это была женщина, и какая чудесная! Я видел много красавиц, самых разных: и лоснящихся от масла и благовоний оми, и одетых в золото и янтарь купчих, и сочных, как весенняя трава, горожанок, и легких, прозрачных от постов шанкха с окрашенными хной пальцами, но перед нею все прочие меркли, как серебряные монетки перед полной луной. Длинная грива, не заплетенная в косы, не схваченная заколками, в полумраке казалась языками белого огня. Глаза, удлиненные кармином, изгибались, точно рыбацкий нож в лапах дакини; тонкая усмешка застыла на розовых губах. Незнакомка куталась в накидку из темно-красной шерсти, но выглядывающая наружу ладонь, с мягкими подушечками и вощеными когтями, утяжеляющие уши серьги, вышитый ворот чубы — все говорило о достатке. Кто она? И как случилось, что я не видел ее раньше? Неужто она только прибыла в Бьяру со двором какого-нибудь князя? А зачем пришла сюда? Скрывает какую-то постыдную болезнь?.. Тысячи догадок пронеслись в моей голове, а потом женщина заговорила:

— Нуму. Я пришла попросить тебя об услуге.

Как раньше я не смог сдержать вздоха, так теперь не справился со смехом. Стоило узнать ее, как морок спал, будто полотенце с чресел купальщика. «Тщеславные, тщеславные боги! Дурите своими личинами кого-нибудь другого!» — так я подумал, но вслух, чуть поклонившись, спросил:

— Чем я могу помочь Сияющей богине?

— Ты знаешь, что недавно шены схватили Кхьюнг Сэр? — спросила Селкет тем же ровным голосом.

— Нет, — прохрипел я, оседая на кровать — лапы не держали. Это были дурные вести! Я-то надеялся, что Кхьюнг одной из первых покинет Бьяру, услышав предупреждение Рыбы. Но она осталась… несложно догадаться, почему. Наверняка взялась помогать другим, покуда могла; за то и поплатилась. — Нет.

— Вы с нею хорошо знакомы.

Я молча кивнул; что тут еще скажешь?

— Ты можешь провести меня к ней?

— Провести? Я?! Тебе открыты все двери, госпожа! Только появись на пороге темницы, замки откроются и стражи падут ниц. К чему тебе проводник… и это нелепое обличье?

Селкет пошевелилась — я скорее услышал это по звону украшений, чем увидел. Последние отблески дня за окном угасли, и комнату наполнила давящая, страшная темнота. Только лицо моей гостьи белело, как хатаг на закрытых воротах лакханга; как снег, засыпавший этой зимою город.

— Если я приду к ней как Палден Лхамо, она может отказаться говорить со мной. А ты… мог бы замолвить за меня слово.

Я вскинулся, недоверчиво таращась на богиню. Что ей нужно?

— О чем тебе разговаривать с Кхьюнг? Хочешь допросить ее о смерти Шаи?.. Пытать ее? Влезть в мозги?

Та покачала головой.

— Я хочу просто поговорить. Не о Шаи; обо мне.

Злость жгла язык, будто пригоршня перца; я уже хотел открыть рот и выплюнуть ее, огреть богиню какими-нибудь ругательством или проклятьем, но вдруг осекся. Не из страха — что мне было терять? Нет, не поэтому; а потому, что ясно увидел печаль — в изгибе ее шеи, в наклоне плеч. Даже запах огня, всюду следовавший за Палден Лхамо, изменился: сейчас это был не чад громыхающих кузниц и колдовских костров, а тоскливый, тревожный дух, знакомый мне с детства. Такой появляется, когда дым уносит из очага и рассеивает по долине, среди гор, среди ползучего ночного тумана.

— Все вокруг помнят о моем брате — и забывают обо мне. Не думай, это не упрек. Он и правда больше нуждается в помощи. Но все же у нас одна душа; один путь… и он близок к концу. Стена будет закончена ко дню Цама.

— Это ведь хорошо.

— Да. Хорошо. Для мира. Для других. Но ты же знаешь, Нуму, что случится потом. Мой брат спустится в ад — рукотворный ад, предназначенный для него и подземной твари… И для меня. Мне придется отправиться за ним, как утопленнику — за привязанным к шее грузом.

— Прости, конечно, но ты заслужила этого не меньше, госпожа. Ты знала обо всем, что творится на Стене, и помогала этому.

— Я и не спорю, Нуму. К тому же брат прав: только так можно остановить чудовище — став камнем, который заткнет ему горло. И все же… я боюсь того, что меня ждет, — прошептала Селкет и тут же поднесла пальцы к губам, будто пыталась поймать произнесенные слова. — Поэтому я хочу поговорить с Кхьюнг. Многие в Бьяру прославляли ее мудрость — может, она знает слова, которые помогут мне принять судьбу.

Она замолчала; не слышно было даже дыхания. Точно не богиня, не царица, даже не женщина из плоти и крови — бесплотная тень стояла у окна… Так мне казалось, пока в комнату не заглянула новорожденная луна; в ее свете я увидел, как глубоко когти Селкет впились в ткань накидки, как потемнели от крови плотно сжатые губы… И хоть в аду ей было самое место, я все же почувствовал жалость.

— Хорошо. Я проведу тебя к Кхьюнг. Скажу, что ты моя знакомая, втайне принявшая учение. Но говорить с тобой или нет — решать ей.