Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 100

***

Проснувшись, я сразу же застонал и схватился за лоб. Голова трещала немилосердно, а желудок крутился внутри, будто пойманная орлом гадюка.

— Выпей-ка, — велели мне, пихая в лапы горячий стакан. — Должно помочь.

Подавив тошноту, я проглотил немного солоноватой жижи и откинулся на подушки, тяжело дыша. Как ни странно, вскоре мне правда полегчало; только тогда я догадался оглядеться вокруг. Не знаю, как, но я очутился в просторной, чисто подметенной комнате с большим окном из расписного стекла. За прозрачными лотосами и золотыми рыбками виднелся Бьяру: белые крыши в дыму от очагов и курильниц. Значит, я все еще был где-то на горе, но точно не в доме удовольствий. Против этого говорили здешние тишина и покой, а еще пузатые шкафы у стен, на которых грудами валялись гребешки, ножницы, обрезки ткани с иголками и булавками, и прочие мелочи, какие водятся только в домашнем хозяйстве. Наконец, повернувшись набок, я разглядел и моего благодетеля — и тут же замер, похолодев от страха.

Передо мною на раскладном стуле из бамбука сидел не кто иной, как Чеу Ленца — или Ишо, как его звали ученики в Перстне. Почжут, впрочем, не спешил бросаться на меня с проклятьями и заклинаньями: он был слишком занят тем, что умиротворенно хлебал какое-то варево из широкой пиалы, время от времени причмокивая от удовольствия.

— Если думаешь, не отравил ли я суп, то нет, не отравил, — усмехнулся он, отставляя посудину и почесывая клок рыжей шерсти, торчавший в вороте чуба. — Видишь, сам его пью! Не такой я дурак, чтобы убивать любимчиков Эрлика… чего не могу сказать об остальных. Тебе надо быть осторожнее, Нуму, — та девчонка не желала тебе добра. И немудрено — ты унизил ее брата у всех на виду. В Перстне от него теперь шарахаются, как от прокаженного.

— Он же раскаялся… — пробормотал я, хлопая губами, как вытащенный из озера сом.

— Раскаялся? — Ишо приподнял светлые брови, удивляясь моему тугодумию. — Это он сам тебе сказал? Не верь словам, Нуму. Верь этому.

Коготь почжута повис напротив моей груди — там, где была маска, — и я почувствовал легкое покалывание, будто кожу нежно пощекотали морским ежом.

— Ты знаешь про личины?..

— Я много чего знаю, — отвечал Ишо, хитро улыбнувшись. И тут, глядя на его лисью морду, я сообразил:

— Сколько времени прошло?! Меня же уже ищут!

— Могу кликнуть воронов, если хочешь, — предложил он, кивая на окно; и правда, в небе неподалеку кружили большие горластые птицы. Но при одной мысли о том, что Падма или Камала, а через них и Сиа узнают о произошедшем сегодня, я готов был удавиться. — Вижу, что не хочешь. Ты был в городе с бесхвостым? Могу позвать его одного.

Не сразу я понял, что он говорит о Шаи; но, поняв, с облегчением кивнул.

— Хорошо, — Ишо кивнул и прикрыл глаза, будто вдруг утомившись; тяжелые веки сомкнулись, как складки покрывала, а потом снова открылись. — Готово. Он скоро придет за тобой. Обожди пока тут.

— Спасибо, — понурившись, вздохнул я. — Но… Почему ты помогаешь мне?

Почжут выловил в супе момо побольше, закинул в рот и вдумчиво прожевал.

— Думаю, ты мне просто нравишься, — отвечал он наконец. — Наверное, потому, что похож на меня в детстве. Я тоже был умен, но простоват. Все сидел над свитками, думая, что книжные премудрости откроют мне, как правильно жить… Скажу по секрету — не открыли. И вот еще сходство: меня, считай, тоже воспитали боги. Я оказался в Перстне как раз в ту пору, когда тридцать седьмой Железный господин умер и его место занял нынешний…

Как бы медленно и натужно ни ворочались мои мысли, я все же подсчитал:

— Но ведь это было больше пятидесяти лет назад!

— Верно, — кивнул Ишо, не без удовольствия глядя, как моя челюсть падает на одеяло. На вид рыжему толстяку никак нельзя было дать больше двадцати, а получается, ему впору было заворачиваться в саван и ползти к местам кремации! — И все эти годы я провел рядом с богами, а потому могу с уверенностью сказать, что они хорошие учителя, но плохие родители. Это и по тебе видно.

— Не понимаю что-то, — честно признался я.

— Родитель любит своего ребенка любым, а учитель любит только того ученика, который успевает в его предмете. Уж я-то знаю, — пробурчал Ишо, не иначе как вспоминая перепалки в своих шумных классах. — Ты слыхал о Чеу Луньене?

— Ну… Есть такой почжут.

— Мы с Луньеном были погодками; попали в Перстень вместе… Он родился где-то в пограничных, диких землях. Как сейчас помню его нелепый наряд — чуба из леопарда, штаны синие, как чернила; весь в каких-то побрякушках, и в гриве торчат сорочьи перья! Он был смешным… но недолго. Скоро всем стало ясно, что из нелепого мальчика выйдет великий колдун. Я говорил уже, что был весьма умен? Ну так по сравнению с Луньеном я был не умнее трухлявого пня. Все давалось ему легко; заклинания будто сами появлялись на языке.

Как я уже говорил, как раз в это время умер Хепри — тридцать седьмой Железный господин, и его место занял Ун-Нефер… — Ишо увидел, как я вздрогнул при звуках меду нечер, и поспешил успокоить. — Не бойся; в этих стенах богов можно называть по имени. Прежние Эрлики были как глиняные идолы — их наряжали в шелк и железо, им приносили дары, им строили троны и навесы, но жизнь Перстня текла своим чередом с ними или без них. Разобьется один — слепят нового… Нынешний господин навел совсем другие порядки. Он готов был щедро поделиться с шенами теми знаниями, которыми раньше владели только белые женщины Палден Лхамо, — но те, увы, не могли учиться! От долгих лет лени и излишеств они обрюзгли телом и окостенели умом, потому Ун-Нефер отправил одних доживать свой век при дворах удельных князей, других — проповедовать в далекие лакханги, а сам стал собирать круг новых учеников. Конечно, он сразу отметил Луньена — разве могло быть иначе?

Ун-Нефер приблизил его к себе и открыл такие тайны, которые мне, боюсь, неизвестны до сих пор. Понятно, что Луньен гордился этим непомерно и бывал той еще занозой в заднице. Хотя я все равно считал его своим другом; да и он помогал мне — то посоветует, как проклятье повеселее составить, то редкий яд достанет, то пригласит вечерком чанга выпить… Не знаю уж, почему! Может, тешил так свое самолюбие. По правде, ему не было дела ни до меня, ни до других шенов. Одного Железного господина он считал равным себе и только его признания добивался. Хочешь, верь, хочешь, нет, но я сам видел: Луньен, первый из почжутов, уже будучи седым стариком, ждал похвалы своего учителя, как ребенок — ласк матери. В конце концов, это толкнуло его на безрассудный поступок. Скажу так: он заглянул туда, куда заглядывать было нельзя.

— И что случилось потом? — спросил я, когда молчание затянулось.

— Он исчез, — отвечал Ишо, моргнув, будто спросонья. — В один день просто взял и исчез. Может, сам Эрлик забрал его; а может, он жив и по сей день, но сломлен тем, что увидел… Так или иначе, лишиться жизни или разума — незавидная участь. Вот что значит иметь слишком хороших учителей!

— Но ведь я видел Чеу Луньена во время Цама!

— А, это другой, — отмахнулся почжут. — Просто заместитель; не чета прежнему. Впрочем, не говори ему, что я так сказал, — еще обидится. Да и вообще…

Он приложил к губам пальцы в жесте, призывающем к молчанию. В это время в комнату вошла дородная женщина в нарядном переднике, ведя за собой сморщенного, старого попрошайку. Судя по презрительно скривленным губам служанки, гости хозяина не внушали ей никакого почтения.

— Пойдем-ка, милый, — прошипел Шаи таким голосом, что меня озноб пробил. Икнув, я медленно сполз с постели, на прощание не забыв еще раз поблагодарить Ишо. Почжут прижал к сердцу пухлую ладонь и с улыбкой отвечал:

— Я все-таки рад, что тогда не убил тебя.

[1] Так называемый картуш (šn) изображает связанную кольцом веревку, защищающую окруженное ею имя. Позже данный иероглиф также использовался для обозначения самого слова «rn» — имя.

Шла вторая зима с тех пор, как Кекуит перестала согревать Олмо Лунгринг. Золотой город внизу, весь в пятнах снега и зеленого льда, походил на поверхность озера, замерзшего в одну секунду, вместе с волнами крыш и пеной резных украшений. В очагах трещал, искрясь, хворост и тлел кизяк; плотные клубы дыма висели над домами и пухли медленно, как сухари в молоке. В конце месяца Черепахи ударили морозы; толстые глиняные горшки, которые гончары по привычке оставляли на ночь во дворах, поутру с хрустом ломались под пальцами. Заиндевевшие дарчо уже не качались на ветру. Паломники и попрошайки попрятались в лакхангах, и даже вороны реже горланили на крышах, чтобы не глотать обжигающий воздух.