Автобиография - Дэвис Майлс - Страница 42

• Предыдущая
• 42/118
• Следующая

Однажды я почувствовал себя плохо и пошел к отцу в офис просить деньги. Он сказал, что больше ничего не собирается мне давать, что Дороти сказала ему, что ничего толкового я с деньгами не делаю, а просто трачу их на наркотики. Сначала отец отказывался верить, что я продолжаю колоться: я ведь сказал ему, что прекратил. Но когда Дороти доложила ему, что я вру, он заявил, что больше денег не даст.

Когда отец сказал мне это, я просто сломался, господи, и начал проклинать его, обзывая последними словами и все такое. Это было в первый раз в моей жизни – такой поступок. И хотя мой внутренний голос останавливал меня, желание достать героин оказалось сильнее, чем страх оскорбить отца. А он просто позволил мне ругать его, ничего не стал ни делать, ни говорить. Народ в офисе сидел в шоке – у всех челюсти отвисли. Я так гнусно и громко ругался, что не заметил, как он куда-то позвонил. Не успел я опомниться, как два огромных черных мерзавца вошли, схватили меня и повезли в тюрьму Бельвиль в Иллинойсе, где я пробыл неделю, в бешенстве и больной, как последний мудак, – меня все время рвало. Мне казалось тогда, что я умираю. Но я не умер, и, по-моему, тогда я в первый раз подумал, что, может, все-таки смогу преодолеть свою привычку одним махом, методом «холодной индейки»: от меня требовалась только решимость.

Так как мой отец был шерифом Ист-Сент-Луиса, он договорился, чтобы мой арест не был официальным, и это не отразилось ни в каких бумагах. Зато я многому научился у всех этих преступников, которые сидели там со мной, – как воровать, особенно из карманов. Я даже подрался с одним парнем, который все время задирал меня. Просто дал ему в зубы, и после этого меня зауважали. Но потом, когда они узнали, что я Майлс Дэвис (а многие из них знали мою музыку), они стали относиться ко мне с еще большим уважением. И уже не пытались поддеть меня. А потом меня выпустили. Первое, что я сделал после освобождения, – это побежал и накачался. Но отец решил, что с моей проблемой надо предпринимать что-то кардинальное, и надумал поместить меня на лечение в федеральную тюрьму для наркоманов. Как я проклинал его!

Но он только еще больше убедился, что я совсем спятил и мне необходима медицинская помощь. И в тот момент я согласился с ним.

Мы двинули в Лексингтон, штат Кентукки, в новом «кадиллаке» отца. С нами поехала его вторая жена Джозефина (ее девичья фамилия Хейнс). Я сказал отцу, что буду участвовать в программе реабилитации, потому что понимаю, что совсем опустился, и еще потому, что не хочу разочаровывать его, я считал, что и так сильно его разочаровал. Я решил, что, может быть, это будет шанс избавиться от зависимости, которая меня уже вконец достала, и сделать приятное отцу. Мне действительно к тому времени героин опостылел. Выйдя из тюрьмы, я употребил его всего один раз, так что сейчас, я чувствовал, наступило время попытаться одолеть монстра.

Когда мы добрались до Лексингтона, я вдруг узнал, что мне придется добровольно попросить их,

чтобы они меня туда взяли, так как никаких уголовных преступлений за мной не числилось. Но это было свыше моих сил – ну не мог я этого сделать, не мог и не стал я записываться ни в какую тюрягу, реабилитационную или какую другую; черт, да как же можно было лезть туда добровольно! Еще одна тюрьма меня никак не привлекала, к тому же я не употреблял наркотиков вот уже почти две недели, мне даже казалось, что я выздоровел. (Некоторые музыканты, которые прошли через Лексингтон, позже рассказывали, что они узнали через особую тюремную сигнальную систему, что я пришел туда записываться, и кое-кто из них даже спустился, чтобы поприветствовать меня, – до того, пока не узнали, что я вовсе туда не собираюсь.) Я сказал себе, что сейчас я это делаю только из-за спокойствия отца, а не для себя. И тогда я убедил его, что со мной все в порядке, он даже дал мне немного денег. И не стал пенять мне за то, что я поносил его последними словами, – по крайней мере, он ничего про это не сказал, – потому что знал, что я болен. Я понимал, что он беспокоится из-за того, что я не пошел в Лексингтон, – хотя опять же он не стал ничего говорить, – но когда мы прощались, у него было встревоженное лицо. Пожелав мне удачи, он с женой уехал в Луисвиль к ее отцу. А я вернулся в Нью-Йорк.

По пути я позвонил Джеки Маклину и сообщил, что еду. До этого я переговорил с Оскаром Гудстайном из «Бердленда», и он назначил мне дату выступления, так что мне нужно было собирать оркестр. Я хотел пригласить Джеки и Сонни Роллинза, но Джеки сказал, что Сонни в тюрьме, его туда засадили за наркотики или за что-то в этом роде. Тогда я сказал Джеки, что возьму Конни Кея на ударных, но что мне еще требуются пианист и контрабасист. Джеки привел на то выступление Гила Коггинса и Конни Хенри. Джеки сказал, что я могу остановиться у него, и, как только я приехал в Нью-Йорк, я снова взялся за наркотики – не сразу, постепенно, но все равно, и оглянуться не успел, как снова очутился в том же дерьме. Я просто обманывал себя, думая, что уже избавился от своей привычки и что совсем чуть-чуть дури мне не повредит. Потом я страшно злился на себя за то, что не остался в Лексингтоне. И все же было здорово снова оказаться в Нью-Йорке, потому что в глубине души я знал, что у меня два пути – либо избавиться от монстра, либо подохнуть, но так как подыхать я еще не был готов, то считал, что рано или поздно я одолею его, хотя и не знал, когда именно. То, что я сумел методом «холодной индейки» обойтись без наркотиков в тюрьме, дало мне уверенность, что если я по– настоящему решусь, то всегда успею это сделать. Но вот именно решиться-то и оказалось куда большей проблемой, чем это мне казалось.

В Нью-Йорке Симфони Сид набирал людей для концертного турне и спросил, не присоединюсь ли и я. Мне позарез нужны были деньги, и я согласился. Еще у меня в мае была премьера в «Бердленде» с группой, которую мне помог собрать Джеки Маклин, в ее составе были я, Джеки, Конни Кей на ударных, Конни Хенри на контрабасе, Гил Коггинс на пианино и парень по имени Дон Элиот на меллофоне.

Времени на репетиции у нас не было, так как я только что вернулся, и, кажется, это сказалось на нашей игре. Помню, одним вечером в зале сидел Птица и аплодировал всему, что выдавал Джеки, даже когда тот ошибался, хоть это было и не часто – Джеки весь этот ангажемент проиграл на отрыв. Один раз, когда мы закончили сет, Птица даже подбежал и поцеловал Джеки в шею или в щеку. Но за все это время Птица не сказал мне ни слова, и, наверное, я из-за этого огорчился, хотя не думаю. Мне это показалось немного странным, никогда раньше я не видел, чтобы Птица так себя вел. Я даже подумал, может, он занаркоченный или что-то в этом роде, потому что только он один и хлопал Джеки так неистово. Джеки хорошо играл, но не до такой же степени. Я все удивлялся, зачем Птице все это надо, может, он хочет этим меня задеть – чтобы я выглядел дураком: от Джеки он в восторге, а меня игнорирует. Но его бурные аплодисменты заставили многих критиков обратить большее внимание на Джеки. Именно в тот вечер имя Джеки было по-настоящему занесено в музыкальный атлас.

Хоть Джеки на сцене и выкладывался, с дисциплиной у него было не в порядке, да и некоторые темы ему не давались. Вскоре после того выступления в «Бердленде» у нас произошла настоящая ссора в студии, из-за того что он неправильно играл «Yesterdays» или «Wouldn't You». Джеки очень способный от природы, но в то время – страшно ленивый мерзавец. Например, прошу я его сыграть какую-нибудь тему, а он мне отвечает, что, видите ли, ее не знает.

– Что значит не знаешь? Ну так выучи, – говорил ему я. Тогда он начинал нести пургу про то, что некоторые темы относятся совсем к другому периоду времени, что он «молодой парень» и не понимает, к чему разучивать это старое дерьмо.

– Слушай, – говорил я, – в музыке нет «других» периодов времени, музыка, она и есть музыка. Мне нравится эта тема, это мой оркестр, ты в моем оркестре, я играю эту тему, так что выучи ее и вообще учи все мои темы, нравится тебе это или нет. Просто учи их.

• Предыдущая
• 42/118
• Следующая