Скандальный - Шэн Л. Дж. - Страница 3

Он знал мое имя. И без того удивительно, что, лишь раз издали увидев меня на вечеринке у друга несколько недель назад, он узнал во мне дочь Джордана. Но это… было уже странным образом волнительно. С чего бы Тренту Рексроту знать мое имя, если только он его не спрашивал? Отец не стал бы говорить обо мне на работе, это неоспоримо. Джордан старался игнорировать факт моего существования при любой возможности.

– Что тебе вообще может быть от меня нужно?

Я недоверчиво наморщила нос. Трент был влиятельным магнатом тридцати с лишним лет и был настолько вне моего круга, что круги наши даже не соприкасались. И дело тут не в излишней самокритике. Таков мой выбор. Я могла быть богатой – ему под стать. Поправка: теоретически я была в пятьдесят раз богаче его. Весь мир лежал у моих ног, но я, к большому недоумению отца, решила отбросить его в сторону.

Однако Трент Рексрот об этом не знал. Он не знал ничего.

От его прикосновений и пристального взгляда я почувствовала себя невероятно живой. Рексрот наклонился ко мне, прижался губами, созданными для поэзии, греха и удовольствия, к коже возле моего уха и с улыбкой пробормотал:

– Мне нужно держать твоего отца на коротком поводке. Поздравляю, ты только что опустилась до уровня потенциальной жертвы.

Он отстранился и повел меня к машине, сжав рукой за шею, как дикое животное, которое нужно приручить. А я могла думать лишь о том, что моя жизнь в этот момент стала еще сложнее.

Трент постучал по крыше моей «Ауди», опустил солнцезащитные очки с глаз и улыбнулся мне в открытое окно.

– Осторожней за рулем.

– Иди в задницу! – Трясущимися руками я пыталась снять машину с ручника.

– Да ни за что на свете, деточка. Не стоит из-за тебя мотать тюремный срок.

Мне уже исполнилось восемнадцать, но едва ли это что-то меняло. Я еле сдержалась от того, чтобы плюнуть ему в лицо, а он вдруг порылся в сумке матери и бросил мне в машину нечто маленькое и твердое.

– На дорожку. И дам тебе дружеский совет: не трогай чужие сумки и карманы. Не все люди такие милые, как я.

Он не был милым. Он был самым настоящим ублюдком. Но не успела я сформулировать ответную колкость, как он развернулся и ушел, оставив за собой шлейф одурманивающего аромата и вереницу заинтересованных женщин. Возмущенная и оторопелая от его последнего замечания, я рассмотрела, что он бросил мне на колени.

Батончик «Сникерс».

Иными словами, он велел успокоиться, обращаясь со мной, как с ребенком. Объектом насмешки.

С набережной я поехала прямиком на пляж Тобаго с целью занять у Бэйна немного денег на следующий месяц. Я была слишком растеряна, чтобы срочно срубить наличные, напав на очередного лоха.

Но этот день принес перемены и каким-то неведомым образом повернул мою жизнь в направлении, о котором я и помыслить не могла.

В этот день я поняла, что ненавидела Трента Рексрота.

Внесла его в черный список без права на помилование.

А еще осознала, что все еще могла почувствовать себя живой в правильных руках.

Как жаль, что руки эти были совсем не подходящими.

– Что ты чувствовал, когда писал эти строки?

Соня держала в руках лист бумаги с пятном от виски, словно гребаного новорожденного, и смотрела на меня блестящими от слез глазами. На сегодняшнем сеансе уровень драмы зашкаливал. Ее голос звучал еле слышно, и я понимал, чего она добивалась. Прорыва. Решающего момента. Ключевой сцены в голливудском фильме, после которой все меняется. Странноватая девчонка избавляется от комплексов, ее отец осознает, каким бесчувственным козлом он был, они прорабатывают свои эмоции, бла-бла, дайте пачку салфеток, бла-бла-бла.

Я потер лицо ладонью и покосился на часы.

– Я писал их, когда нажрался в хлам, так что, скорее всего, чувствовал то, как хочу умять бургер, чтобы ослабить действие алкоголя, – констатировал я невозмутимым тоном.

Я был не особо разговорчив, что, черт возьми, не удивительно, – неспроста меня прозвали Мьютом[4].Если я и разговаривал с кем-то, то только с Соней, которая знала мои личные границы, с Луной, которая их напрочь игнорировала, или с самим собой.

– И часто ты напиваешься?

Разочарование. Вот что было написано у Сони на лице. Ей удавалось обуздать большинство своих эмоций, но я видел их под толстыми слоями макияжа и профессионализма.

– Нет, хотя тебя это вообще не касается.

В комнате повисла звенящая тишина. Я барабанил пальцами по экрану мобильника, пытаясь припомнить, отправил ли контракт корейцам. Стоило быть более любезным, учитывая, что моя четырехлетняя дочь сидела рядом и наблюдала наш диалог. Вообще мне много каким стоило быть, но вне работы я мог быть только обозлившимся, разъяренным и пребывающим в смятении от одной и той же мысли: «Почему, Луна? Что, черт побери, я тебе сделал?» Как я стал тридцатитрехлетним отцом-одиночкой, у которого нет ни времени, ни терпения хотя бы для одной представительницы женского пола, кроме этой малышки.

– Давай поговорим о морских коньках. – Соня сменила тему, сцепив пальцы в замок.

Она всегда так делала, когда чувствовала, что мое терпение на исходе. Улыбалась мне теплой, но безучастной улыбкой, под стать атмосфере ее кабинета. Я пробежался взглядом по висящим у нее за спиной фотографиям смеющихся детей в духе того барахла, которое можно купить в «Икее», по обоям приглушенного желтого цвета и изящным цветастым креслам. Было ли дело в том, что она прикладывала слишком много усилий, или же в том, что я прикладывал их слишком мало? Мне теперь было трудно понять. Я перевел взгляд на дочь и ухмыльнулся. Она не ответила мне улыбкой, но я не мог ее за это винить.

– Луна, хочешь рассказать папочке, почему морские коньки – твои любимые животные? – весело прощебетала Соня.

Девочка расплылась в широкой улыбке, заговорщически глядя на своего терапевта. Луне было четыре года, но она не разговаривала. Совсем. Не произносила ни слога, ни звука. С голосовыми связками у нее все было в полном порядке. Напротив, она кричала, когда ей было больно, покашливала, если утомлялась, и рассеянно мычала, когда по радио звучал Джастин Бибер (что, можно сказать, уже само по себе трагедия).

Луна не разговаривала, потому что не хотела говорить. И эта хрен знает отчего возникшая проблема была психологической, а не физиологической природы. Я же знал: моя дочь была другой, замкнутой в себе и не такой, как все. Окружающие называли ее «особенной» в качестве оправдания за то, что обращались с ней, как с ненормальной. Я больше не мог защищать ее от любопытных взглядов под вопросительно вздернутыми бровями. Честно говоря, со временем становилось все сложнее объяснять ее молчание замкнутостью, и я порядком устал все скрывать.

Луна была, остается и всегда будет непомерно умна. Она получала баллы выше средних по всем тестам, которые прошла за минувшие годы, а их было бессчетное количество. Она понимала каждое сказанное ей слово. Она не говорила по собственному выбору, хотя была еще слишком юна, чтобы сделать такой выбор. Пытаться переубедить ее было невозможно и по-своему иронично. Поэтому дважды в неделю я таскался к Соне в кабинет посреди рабочего дня и отчаянно пытался уговорить мою дочь, чтобы она прекратила бойкотировать окружающий мир.

– Вообще, я сама могу рассказать, почему Луна так любит морских коньков. – Соня, поджав губы, разгладила на столе записку с моим пьяным бредом.

Наедине с терапевтом Луна порой произносила пару слов, но никогда не делала этого в моем присутствии. Соня рассказывала, что у моей дочери был ясный, как ее глаза, голос, который звучал нежно, изящно, безупречно. Она говорила без запинки. «Она говорит, как нормальный ребенок, Трент. Однажды, ты тоже это услышишь».