Камни Юсуфа - Дьякова Виктория Борисовна - Страница 28

• Предыдущая
• 28/73
• Следующая

Витя окинул взглядом притихшую с ним рядом на скамейке Грушу. И что это он в бане от нее сбежал, вдруг пришла ему в голову мысль, хорошая баба, в теле…

— Молодец, Алла, — похвалил он агентку, — так теперь и будешь мне все рассказывать, поняла? — и, по примеру Штирлица, ласково провел пальцем по румяной Грушиной щеке. Девка зарделась, как алый мак. И тут Витя, сам не ожидая от себя такой прыти, прихватил Грушу за пышный зад и стал слегка подталкивать ее за скамейку, где под раскидистыми вишнями росла мягкая сочная трава.

Сумерки уже спускались, из дома их вряд ли бы кто увидел — не подумать об этом Витя, как истинный разведчик, не мог. Груша вовсе не сопротивлялась и даже сама подняла сарафан и множество еще каких-то юбок под ним. Правда, Витя едва не оплошал, запутавшись с портами, уж больно непривычно по первому разу, но в конце концов достойно вышел из ситуации.

Когда он кончил, Груша, подхватив юбки, быстро убежала, скрывая широким рукавом лицо, а Витя, подтянув штаны, почувствовал, что настроение у него явно улучшилось — теперь и с испанцем потягаться можно.

В доме звонили к вечерней службе, но еще до молебна Витя поспешил подойти к Никите Романовичу и попросил его походатайствовать за него перед князем Алексеем, чтоб в Москву взяли. Ухтомский удивился — зачем в такую даль тащиться, когда можно спокойно жить в усадьбе, спать да есть сколько захочется, но помочь обещал. Свита князя Белозерского и так значительно сократилась — большинство оружных людей оставалось на Белом озере. А в дороге люди, умеющие держать оружие и владеть им, могут пригодиться.

…Вся ночь прошла в сборах, а на следующий день, едва занялась заря над озером и отслужили заутреню, княжеская кавалькада выехала за ворота усадьбы и устремилась по еще усыпанным росой лугам к проезжему шляху, держа путь на Москву. Среди холопов и дворовых девок, сопровождавших князей и княгиню Вассиану, на этот раз наравне с мужчинами ехавшую верхом, в царскую столицу держали путь бывший майор советской госбезопасности Виктор Растопченко и бывший сержант российской милиции Леха Рыбкин.

Наконец изнуряющая дневная жара спала. Вечерние сумерки лиловато-дымчатым крылом окутали Неаполитанский залив и, крадучись, наползали на город. Только на самом горизонте между морем и небом, где садилось солнце, сияла ярко-рыжая полоса света.

Лиловатые блики скользили по пенящимся у берега волнам. Море волновалось, покачиваясь под вечерним бризом тремя яркими цветами, сменяющими друг друга по мере отдаления от берега: ярко-зеленое у самой кромки, темно-синее на глубине и розово-лиловое у горизонта.

Чайки с криком проносились над водой, распластав узкие белые крылья, предвещая близкую грозу. Серебристо-серый туман сгустился над Везувием, постепенно спускаясь к прибрежным селениям и поглощая очертания величественных руин Помпеи. Ветер стих. В предчувствии непогоды притихли изящные статуэтки пиний и кипарисов на холмах, перегруженные спелыми плодами, полными солнечного света, замерли виноградники, раскинувшиеся у их подножия, и только стайка молодых голубых дельфинов как ни в чем не бывало резвилась в зеленоватых волнах залива, не обращая внимания на предгрозье. Друг за другом они высоко выпрыгивали над волной и снова уходили на глубину.

Кардинал Джулио де Монтероссо некоторое время наблюдал за их весельем с балкона своего неаполитанского дворца, находящегося прямо на берегу залива. Веселье молодых, будь то люди или животные, теперь вызывало у него только грустную улыбку. Бесценные венецианские зеркала, в изобилии украшавшие стены дворца, давно говорили ему, что молодость прошла. Возможно, превратности судьбы состарили его душу еще раньше, чем первая седина посеребрила волосы, прежде черные как смоль.

Вот уже более двадцати лет минуло с тех пор, как навеки в прошлом для него остались головокружительная карьера в Ватикане, хитросплетения европейской политики, гибель единственного брата и страстная любовь, также ушедшая в небытие. Последние годы он жил здесь, в Неаполе, вдали от Рима, его тайных и явных интриг. Кардинал сам поставил точку на казалось бы блестящем и многообещающем пути, но только он знал, какое преступление тяготело все эти годы над фамилией де Монтероссо, единственным представителем которой он теперь остался, и с такой ношей в сердце он не мог поступить иначе.

Тучи сгустились, порыв ветра спутал седые волосы кардинала, раздались первые раскаты грома. Стайка дельфинов быстро уплыла подальше от берега, спасаясь от начинающейся бури. Волны становились все круче и темнее. Над развалинами Форума кометой пронеслась молния и врезалась в землю у самого подножия Везувия. Становилось прохладно. Кардинал покинул балкон и, пройдя по беломраморной галерее над самым ущельем, в узкой расщелине которого бушевало море, вернулся в свои покои.

В комнатах стало совсем темно, ветер рвал шелковые занавеси на окнах. Священник зажег три свечи в большом позолоченном канделябре на мраморной подставке, стоящем на его рабочем столе, и подошел к картине, висевшей на стене напротив. Это был портрет полуобнаженной женщины дивной красоты. Его написал когда-то в Риме великий итальянец Сандро Боттичелли, и сколько бы ни минуло лет, имя Джованны Борджа, герцогини Романьи и Валентине, позировавшей мастеру, останется в памяти людей навеки, как творения античности или бессмертное сказание о Христе.

Еще двадцать с лишним лет назад, незадолго до смерти Боттичелли, Джулио выкупил у художника портрет Джованны, и все эти годы герцогиня Валентине, трагически погибшая во цвете лет от руки наемного убийцы, постоянно присутствовала в его жизни.

Картина называлась «Vixen-Venus» — «Венера-Лисица». Чувственная, дерзкая, грешная Венера — такой он и знал Джованну в жизни. Такой ее знал и боготворил Боттичелли, писавший с нее самые знаменитые свои женские лики. На многих его картинах запечатлены дивные волосы цвета спелых римских каштанов или увядших осенью листьев, дерзкие зеленые глаза и неподражаемые очертания фигуры, которой она гордилась и намеренно выставляла напоказ.

Только ради того, чтобы позировать Боттичелли, Джованне стоило родиться на свет. Однако прекраснейшая из женщин Италии родилась в семье знаменитой не столько красотой своих женщин и покровительством искусствам, сколько кровавой борьбой за власть над Италией, и в лице Ватикана, — над всем миром. Она была единственной дочерью легендарного герцога Чезаре де Борджа, полководца и знаменосца католической церкви, и наваррской принцессы Шарлотты де Альбре, внучкой папы Александра VI, второго и наиболее знаменитого римского первосвященника из рода Борджа.

Именно папе Александру VI, герцогу Родриго де Борджа, выходцу из старинной Арагонской королевской династии, правившей в Валенсии, тогда еще кардиналу Сан-Николло, осиротевшие в детстве и разоренные алчными родственниками братья де Монте-россо были обязаны в жизни всем. Будучи проездом в Милане и проводя службу в Миланском Соборе, молодой кардинал Сан-Николло обратил внимание на бедно одетых мальчиков, певших в хоре во время богослужения. Лица этих подростков, в отличие от прочих, выдавали их благородное происхождение и очевидную смышленость. Он подозвал к себе Джулио и, расспросив его, откуда он родом и кто его родители, предложил поехать с ним, чтобы учиться богословию, пению, языкам…

Величие кардинала и его обаяние, о котором еще при жизни Родриго слагались легенды, ослепили мальчиков. Они готовы были идти хоть на край света за этим властным, сильным и красивым человеком. И не ошиблись. Джулио еще не исполнилось и тридцати лет, когда за верную службу папа Александр VI пожаловал его кардинальской мантией. В более молодом возрасте кардиналом становился только он сам — в двадцать пять лет.

Брат Джулио Паоло стал воином церкви и верным спутником среднего сына Родриго де Борджа, Чезаре, пройдя с ним путь от славы и власти над всей Италией до позора поражения, проклятия и забвения. Родриго де Борджа в течение многих лет состоял в негласном браке с красавицей Ваноцци, Джованной де Катанеи, mulier soluta, как ее называли в Ватикане, и она родила ему троих детей: сыновей Джованни, Чезаре и дочь Лукрецию.

• Предыдущая
• 28/73
• Следующая