Только с ним - Черно Адалин - Страница 9

Из душа вышел еще злее, чем зашел. Первое, что увидел – ее. Постель мне расстилает, подушку в синюю ткань запихивает, бережно расправляет простынь. Я вместо того, чтобы как-то обнародовать свое присутствие, стою смотрю… на ее задницу. На упругие ягодицы, которые я вчера сминал в своих руках. Блть! Но хуже не это… хуже то, что я ее хочу. Член стоит, руки чешутся подойти, допросить, узнать, какого хуя она меня использовала и… использовать ее. Трахнуть еще раз. Повторить вчерашнюю ночь.

Хрен знает, как сдержался. Сейчас не жалею, хотя в паху сильно ноет и виски, что налил себе в стакан, не помогает. Я с сожалением смотрю на бутылку и наливаю еще. Ставлю односолодовый обратно. Нахрен больше пить. Не успокаиваюсь совсем, только распаляюсь. И на дверь ее комнаты смотрю. Идти с расспросами, конечно, не стану. Вообще лучше сделать вид, что я ее нихрена не помню. С этим я, в общем-то, отлично справился. Надо держать лицо и дальше.

Иду к своему дивану, ставлю стакан на стол и замечаю листок, на котором ровным почерком написано:

“В холодильнике есть колбаса и сыр, чай и сахар ты знаешь где. Я ложусь спать, устала”

Я отпиваю с бокала виски и бросаю взгляд на ее дверь.

Лгунья.

Устала она, спать ложится. Как же…

Злость берет такой силы, что я не рассчитываю силы и сдавливаю стакан, который лопается в моей руке.

– Сука… твою ж мать!

В руку вонзается несколько осколков, кровь капает на белоснежную поверхность столика и на ковер.

Зрением улавливаю какое-то движение и только потом понимаю, что это Алина. Вышла со своей комнаты и идет ко мне.

– Господи… – выдыхает она, приседая на корточки рядом со мной.

Осматривает рану, проводит пальчиками по моей руке и просит меня никуда не уходить. Как будто тут вариантов сотни. Меня пасут так-то у подъезда.

Алина возвращается с той же коробкой лекарств. Кладет ее на столик, извлекает бинт, перекись, вату, уверенно хватает меня за руку и переворачивает ту ладонью вверх.

– Я достану осколки, потерпи, ладно? Обезболивающего у меня нет, – произносит мягко. Успокаивает, как ребенка.

Я киваю, крепко сцепив зубы.

Она извлекает один осколок, затем второй, третий. Осматривает раны, из которых сочится кровь. Я не чувствую нифига, потому что на нее смотрю неотрывно.

– Вот этот порез глубоковатый, остальные нормальные, их можно залить перекисью для дезинфекции и закрыть бактерицидным пластырем.

– А с глубоким что?

– Зашить бы.

– Умеешь?

Она таращит на меня свои большие зеленые глаза и с ужасом во взгляде мотает головой.

– Забинтуй как-нибудь тогда.

– Если кровь не остановится…

– Просто заклей рану, – рычу, теряя терпение.

На ней какая-то жутко несэксуальная тряпка, но с глубоким вырезом, через который я могу видеть ее грудь. Не полностью, всего немного, но мне хватает, чтобы член в штанах дернулся. Я отворачиваюсь, пока она проводит манипуляции с моей рукой. Даже глаза закрываю, чтобы не смотреть, но веки как-то упрямо раскрываются, а взгляд фокусируется на сосках. Что на ней, блть, за майка такая. Мышиного цвета, но в обтяжку. Я же не железный, у меня прекрасная память. И что под этой майкой я визуализирую безошибочно.

Она долго возится. Я успеваю рассмотреть ее всю. Сожрать взглядом, пережевать и насладиться вкусом. Я столько всего и в таких позах с ней сделал, пока она клеила мою руку, признаться страшно. Я себя ненавижу за этот неконтролируемый стояк в штанах. Она сестра Бори. Я раз сто себе это напомнил и с ужасом осознал, что не помогает. Моему члену определенно безразлично, кто она и что ее нельзя трахать. Он просто ее хочет. И я хочу тоже. До зубового скрежета хочу сорвать с нее эту тряпку и втянуть в рот ее сосок. Вспомнить его вкус. Аж слюна скапливается во рту, которую я тут же сглатываю.

– Что ты возишься, – говорю нетерпеливо и вырываю у нее руку, бинтуя ладонь сам. – На завяжи и обратно иди.

Она поджимает губы и смотрит на меня обиженно.

– Я помочь пытаюсь, – выдает, сверкнув недовольным взглядом. – Ты мог бы быть повежливей.

За руку она меня все-таки хватает, разрезает бинт пополам и завязывает небольшой узелок. А потом я замечаю, как по ее щеке скатывается слеза и мокрым пятном оседает на футболке.

– Эй…

Я перехватываю ее за подбородок, она уворачивается, а затем резко встает и, схватив коробку, несется на кухню.

Аля

Мои беззвучные рыдания на кухне переходят в настоящие слезы в своей комнате. Я зарываюсь лицом в подушку и реву, потому что не могу себе объяснить его грубость. Равнодушие мне понятно, нежелание со мной общаться – тоже. Но его резкий тон и недовольно сжатые челюсти не поддаются совершенно никакому объяснению.

Это обескураживает, но реву я не поэтому. Мне обидно. Ощущение, что еще вчера я была самой желанной и прекрасной, меня ласкали и целовали, а сегодня… сегодня я никто и звать меня никак. Значит, и относиться можно как к пыли под ногами. А ведь раньше я такого за ним не замечала. Неужели он был вежливым только из-за брата? Но за что он тогда так меня не любит?

Расстроенная я забываюсь сном лишь под утро, а когда просыпаюсь, с ужасом понимаю, что почти полдень. Вскакиваю с кровати, смотрю на себя в зеркало и ужасаюсь. Лицо опухло из-за вчерашних слез, глаза красные по той же причине. Чтобы хоть как-то привести себя в порядок, принимаю прохладный душ, наношу холодную маску на лицо и выхожу.

В квартире тихо, диван в гостиной застелен. Я прислушиваюсь к любым звукам и шорохам, но понимаю, что в квартире нахожусь одна. А затем нахожу на кухне записку от Глеба:

“Спасибо за бутерброды. И за пластырь. Я благодарен”

Я прогоняю скопившуюся в глазах влагу и яростно сминаю лист, выбрасывая его в мусорную корзину. Благодарен он!

Злость берет такой силы, что за готовкой себе завтрака я не слышу звука открывающейся входной двери, а потому подпрыгиваю от знакомого родного голоса Бори:

– Чем так вкусно пахнет?

Я вскрикиваю. Брат удивленно на меня смотрит.

– Я тебя напугал?

– Напугал? Где ты был всю ночь?!

Я резко замолкаю, потому что замечаю, как меняется взгляд брата. С дружелюбного на холодный и отстраненный.

– Не помню, чтобы я перед тобой отчитывался.

От обиды поджимаю губы. Слезы снова застилают глаза, но я должна сказать ему о том, что произошло ночью. И что нашла пакетик с порошком у него в кармане джинсов.

– Сегодня здесь ночевал Глеб, – говорю бесцветным голосом, помешивая скрембл на сковородке.

– Что?! Повтори, что сказала.

– А что ты не услышал? – я разворачиваюсь и стреляю взглядом в брата. – Он ночевал здесь, потому что за ним гнались какие-то парни. И искали они тебя. А еще…

Я замолкаю. В горле ком встает. Не знаю, как сказать ему про пакетик. Боря и так недоволен, его добрый обычно взгляд сейчас меняется на сердитый, губы плотно сжаты в тугую полоску, а на щеках ходят желваки. Мы с братом никогда прежде не ссорились и не выясняли отношений. Даже тогда, когда родители забрали его домой, я ни слова осуждения ему не сказала. Поддерживала и говорила, что мама с папой обязательно остынут и позволят ему вернуться.

– Борь… я на работе у тебя вчера была.

– Какого хера ты там делала? – зло рычит брат, отчего я аж подскакиваю.

Быстро выключаю плиту и, попятившись, иду к себе. Брат никогда так со мной не разговаривал и я, естественно, просто не знаю, как себя вести. Его повышенный тон действует на меня ужасно: хочется зарыться с головой под одеяло и спрятаться под кровать. Я раньше так и делала, когда отчим повышал голос на брата. На маму он никогда не кричал, а на него бывало.

– Алин, подожди, – кричит брат мне вслед, но я не останавливаюсь.

Захожу к себе в комнату, сажусь на кровать и плачу. Слезы брызжут из глаз. Была бы маленькой, обязательно спряталась бы под кровать и уши закрыла, но мне двадцать, а кровать у меня современная, под нее я уже не залезу.