Комиссар (СИ) - Каляева Яна - Страница 5

Что сказал бы Моисей Соломонович? Он, конечно, сказал бы, как говорят теперь все, что в революции нет места буржуазному представлению о справедливости. Что опасно для революции, то и должно быть уничтожено. Но еще Моисей Соломонович сказал бы, что раз уж она играла с тем, с чем ей играть не следовало, то и отвечать за это следует ей, а не другому человеку.

Впрочем, кажется, им теперь обоим предстоит за это отвечать.

Щербатов заметил ее смятение, но истрактовал по-своему.

— Саша, все закончилось, — сказал он. — Вы не должны…

Он не договорил, но она поняла его. Она не должна… продолжать убивать? Бояться? Уходить? Все это, и многое еще, чего он не мог произнести, но ему и не нужно было, она понимала и так. Лучше, чем ей хотелось бы, понимала.

— Все только началось, — резко ответила Саша. — И нет, я должна. А вы должны заснуть, теперь можно. Проснетесь еще слабым, но уже почти здоровым. Насчет этих, — кивнула на тела, — не беспокойтесь. Труповозку я вызову. Я должна уйти.

Не прощаясь, выскочила за дверь. Сбежала по лестнице. Словно если она будет идти достаточно быстро, то сможет разорвать нить, которой неосторожно связала себя с этим человеком.

Впрочем, если она оперативно исправит свою ошибку, ей даже не придется никому рассказывать про эти сомнительные месмерические опыты. Достаточно, что вступать в Красную армию Щербатов отказался даже тогда, когда альтернативой была смерть от тифа. Но кроме как воевать, он ничего не умеет. Значит, он будет сражаться на чьей стороне? Что проще, вместе с труповозкой отправить на Екатерининский расстрельный отряд.

Но Саша знала, что никакого расстрельного отряда не будет. Этот человек не совершил никакого преступления — и спас ее жизнь, рискуя собственной. Ради революции она могла, пожалуй, переступить через любое из этих обстоятельств, но только не через оба разом. Есть вещи, на которые нельзя идти даже ради революции. Урицкий этому ее учил, в это она верила.

Когда Саша вышла на Гороховую, эти мысли мигом вылетели у нее из головы. В здании ПетроЧК всегда кто-то работал и ночью, но сейчас были освещены все до единого окна. Вокруг дверей, мешая друг другу, строились отряды матросов. Воздух разрывали отрывистые беспорядочные команды. Саша попыталась найти кого-то знакомого, но в мутном свете белой ночи все лица сливались в одно, перекошенное и напряженное.

Чекиста Тарновского Саша узнала по уверенной размашистой походке. Побежала за ним, окликнула. Тарновский обернулся к ней, но смотрел сквозь нее. Они работали вместе весь последний год, не раз прикрывали друг другу спину, но сейчас Тарновский будто бы не узнавал ее. Тогда Саша с силой схватила его за плечи, тряхнула, чтоб привлечь наконец внимание.

— Что случилось? — спросила Саша, задыхаясь.

— Урицкий, — ответил ей товарищ. — Урицкий убит.

Глава 4

Старший следователь ПетроЧК Александра Гинзбург

Август 1918 года

— Вызывали, Глеб Иванович?

— Да, товарищ Гинзбург. Сядь.

Со смерти Урицкого прошел месяц. За окном ветер гонял по Адмиралтейскому скверу мусор — кажется, обрывки плакатов. Транспарант, призывающий отдать всю власть Советам, перекосился и провис.

Глеб Иванович Бокий, сменивший Урицкого на его посту и в его кресле, смотрел на Сашу молча, ожидая, что она сама заговорит о том, что беспокоит ее.

— Глеб Иванович, если это насчет офицерского заговора в восьмом военкомате, то я все поняла. Мне уже выносили порицание за буржуазный гуманизм, больше такого не повторится. Никаких оправданий там быть не может, все идут в расстрельный список, включая курьеров, я работаю над этим. Но насчет эсеров из Наркомпроса, там много ошибок в списках, я проверяю сейчас, чуть не треть фигурантов вообще никакого отношения к ПСР не имела и не могла иметь…

— Это хорошо, что ты проверяешь, — медленно сказал Бокий. — Вдруг там еще неустановленные сообщники есть. А список потом на коллегию. И не вздумай кого-то из списка выкинуть, как тогда. Тогда я тебя отстоял перед Москвой, но второй раз не смогу, да и не буду. Список на коллегию уйдет полный, свои соображения напишешь в комментариях, а там товарищи разберутся, оправдываем кого-то или всех пускаем в расход как причастных.

Саша коротко кивнула. Прежде ее нередко упрекали в миндальничаньи с врагами советской власти, в излишней мягкотелости, даже в моральном оппортунизме. Но эти времена ушли в прошлое. Урицкий учил, что лучше отпустить виновного, чем казнить невиновного. Теперь Урицкий был мертв.

Саша накрыла ладонью правой руки запястье левой, ощутив прямоугольник циферблата “Танка”. Этот жест придавал ей уверенности. “Ты всегда должна чувствовать время”, — сказал ей Урицкий, когда подарил эти часы. И она старалась соответствовать.

— Я не за этим вызвал тебя, — сказал Бокий, встал из-за стола и подошел к одному из шкафов, чтоб найти нужную папку. Стол Урицкого был вечно завален бумагами, которые Саша, ворча, разбирала каждое утро, чтоб к вечеру обнаружить такой же хаос. При Бокии же стол был неизменно чист, как казарменный плац, но шкафы для новых папок с делами заняли все пространство вдоль стен. Урицкий был противником смертной казни, но именно его убийство открыло эпоху террора. Расстреливали теперь не только тех, кто что-то делал против власти Советов, но тех, кто был потенциальной угрозой. Дела в кабинете начальника ПетроЧК теперь содержались в безупречном порядке, и их стало много, очень много. Саша знала, что пыли на них нет, пыль просто не успевала оседать, вопросы решались быстро; и все же ей было тяжело дышать здесь.

На стене теперь висели портреты товарищей Ленина и Троцкого. Урицкий Владимира Ильича уважал за революционную деятельность, а с Троцким и вовсе приятельствовал накоротке. Моисею Соломоновичу и в голову не приходило украшать свой кабинет портретами, эти деятели существовали для него как живые люди, а не как застывшие символы. Бокий же был более консервативен.

Глеб Иванович нашел нужную папку, но не сел в свое кресло, а остался стоять. Теперь большинство советских служащих носило разной степени потертости военную форму без погон или вовсе что попало. Бокий же признавал только костюмы-тройки, накрахмаленные сорочки и лакированные штиблеты. Он умудрялся выглядеть каждый день элегантно — словно заведовал дипломатической службой, а не расстрельным подвалом.

— Это списки обвиняемых, которые ты вчера подала на коллегию, — сказал Бокий, глядя на Сашу сверху вниз.

— Верно. Что с ними не так?

— Я отметил галочками ряд фамилий. В первичных материалах их не было. Как они попали в списки?

— Из показаний свидетелей и других обвиняемых. Глеб Иванович, посмотрите дальше в папке, там протоколы все подшиты.

— Протоколы я видел. Оформлены они правильно. Мой вопрос в другом: как ты добилась этих показаний?

Саша не нашла, что ответить. Глаза Бокия сузились.

— Ты что, пытаешь людей, Гинзбург? Ты, ученица Урицкого? Ты ведь знаешь, что такие методы недостойны чекиста!

— Разумеется, я пальцем никого не трогаю, мы же не на фронте. Запугиваю, да, когда так нужно. На этом все.

— Все?

Саша вздохнула.

— Бывает, что люди сами хотят признаться, назвать фамилии, освободиться от этого груза. Я… настраиваюсь на людей и чувствую такие вещи; иногда немного подталкиваю их. С теми, кто действительно не хочет говорить, это не работает. С теми же, кто колеблется — довольно часто.

— Ясно, — Бокий скривил тонкие губы. — Потому-то матросики зовут тебя за глаза ведьмой?

— Суеверия и предрассудки! Месмеризм — это современный научный метод.

— Современный метод… Так я и думал. Ты из тех, кто представления не имеет о том, с какими вещами имеет дело. Знаешь историю об ученике чародея, призвавшем силу, с которой не мог совладать?