Ничей ее монстр (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 8

— Ложь, — скрипучим голосом, — жива она.

Тот отрицательно покачал головой, а мне кажется у меня в глазах все лопается и склеры затекают кровью.

— Там видео. Ее было легко опознать… Уже произвели вскрытие. Девушка лет восемнадцати на ранних сроках беременности. Никакой ошибки.

Я уткнулся головой в пол и услышал странный звук, он нарастал, и я не знал откуда он взялся, но от него стыла кровь в жилах и мертвело все тело… я даже не понимал, что этот звук издаю я сам. Этот вой, страшный рев от которого дрожат стекла в кабинете.

— Кто, — я поперхнулся собственным голосом и со свистом втянул воздух, — раз-ре-шал вс-кры-вать? Кто?

Рывком поднялся с пола и бросился к Косте, схватил за шкирку и впечатал с тену:

— КТО МАТЬ ТВОЮ ДАВАЛ ИМ РАЗРЕШЕНИЕ ВСКРЫВАТЬ! ЛОЖЬ ВСЕ ЭТО! ЛОООЖЬ!

Тут же разжал руки. Они так дрожат, что я их даже опустить не могу. Мозг ничего не соображает.

— Поехали! Видеть ее хочу!

— Я спрашивал… там видеть особо нечего… Головы нет. Разнесло на ошметки, руки и… ноги… Там… кусок тела, фрагменты одежды… обрывки ее документов в кармане кофты.

Я его не слышал он говорил о чем-то постороннем.

— Надо поехать и забрать ее оттуда. Она ненавидит больницы. Она не хотела в больницу. Позвони им и скажи, чтоб не приближались к ней и не трогали, пока я не приеду. Понял?

Константин бледный как смерть кивнул… смерть! Не хочу слышать это слово. Думать его не хочу!

Я никогда не представлял себе, что значит боль. Что значит ощущать себя ею. И перестать быть собой. Они вначале показали мне съемки видеокамеры с кабинета врача, где моя девочка со скальпелем в руках прижалась к стене и не подпускала к себе никого. Такая отчаянная, со сверкающими глазами, вызывающая восхищение и злость… злость, что мешает спасать ее от меня. Мешает дать ей шанс. Глупая рыжая лисичка. Глаза дерет. Мозг отказывается принимать что-либо кроме ее изображения на экране и сам не понимаю, как тяну руку и глажу трясущимися пальцами экран.

Потом она в коридоре с медсестрой. Я вижу красную кофту под халатом, капюшон. Она кровавым пятном мелькает и контрастирует с белым. ЕЕ трудно не заметить.

И дальше съемки с места аварии… Камера скользит по обугленным стволам деревьев, мимо обломков покорёженного железа в траву… где виднеется мокасин. И я на секунду чувствую, как боль ослепительной вспышкой пронизала все тело, парализуя его, пронизывая нервные окончания такой дикой агонией, что я с трудом держусь, чтобы не заорать. Я помню эти мокасины. Она купила их там… там, где мы были вместе целый месяц. Купила и показывала мне, а я смеялся и говорил, что такие носят только малолетки.

«— Я и есть малолетка, господин Барский! А вы старый дед!

— За деда придется жестоко расплачиваться!

— Мммм и как же?

— Оооо ты испугаешься, когда узнаешь!»

Камера ползет дальше и выхватывает… меня швыряет в пот, и я вскакиваю со своего мета с рыком, с таким рыком, что мне кажется разорвало горло, а перед глазами окровавленные голые ноги, точнее то, что от них осталось и кофта… та самая красная кофта. Я там сдох. Не потом, спустя время, а именно там в той комнате с экраном компьютера. Я разбил его вдребезги.

— Чтоб… чтоб этой больницы больше не было. Не… не существовало. Понял? — схватил Костю за горло, — Камня на камне чтоб здесь не оставил. Ровную землю хочу на этом месте.

Он кивает, а я шатаюсь и ничего перед собой не вижу, хватаюсь за стены, а они уходят и кружатся.

— Отведи в морг.

— Там…

— Отведи. Там холодно. Я хочу, чтоб ее укрыли. Она не любит холод. Она всегда мерзнет. Она ведь такая худенькая и маленькая.

Моя девочка не любит, когда ей холодно, она тепло любит, море любит. Я знаю. Она рассказывала мне… Рассказывала, что никогда его не видела, а я обещал, что увидит. Все моря на этой планете.

Я никого не пустил на кладбище. Ни одну живую душу. Мне было насрать на журналистов, на чье-то мнение. Я хотел остаться с ней наедине. Я задолжал ей это одиночество, когда мы с ней вместе и никто, ни одна живая душа не мешает мне. Да, я позволил себе любить ее в тот момент совсем не как дочь. Я позволил себе гнить от тоски и разложится живьем.

Я думал, что не смогу ненавидеть себя больше, чем в тот момент, когда узнал, что нас с ней связывает далеко не только взаимное влечение. Но я ошибался. Я чертовски ошибался, моя Лисичка. Потому что никогда не испытывал той ненависти, которую я чувствовал сейчас каждой клеткой. Ненависть к себе. И ярость. Ярость на себя. Я должен был увезти ее. Увезти как можно дальше и позволить там наверху решать… Не сам.

Стоя в сырой земле на коленях, без единого венка, только букет… такой, как подарил ей тогда, в огромной корзине и ее кошка. У подножия таблички. Дождь хлещет сплошной стеной, и я утопаю в грязи, поглаживая дрожащими пальцами имя, выбитое на железе.

Думая о том, что я должен найти того, кто это сделал с ней… найти того ублюдка, который устроил этот побег. Медсестра, которая вывела Есению из больницы была найдена в подсобном помещении с пеной у рта и шприцом в вене.

Я приказал проверить какие фуры и грузовики ездили в том направлении в этот промежуток времени. Найду тварь… а потом. Потом клянусь, что приду к тебе, девочка. Ты не будешь там одна. Клянусь!

Это единственное, что держало меня и не давало сорваться за эти пару дней подготовки к похоронам.

Я лежал там в грязи с закрытыми глазами мокрый насквозь и вспоминал все с первой секунды, как увидел ее и до самой последней и … проклинал себя за то, что убил ее. Это я. Моя вина. Я тронул это нежное и чистое своими вонючими лапами.

— Прости меня, Лисичка… прости за все. Прости, моя маленькая, — шептал и сжимал табличку мокрыми, грязными руками.

Охрана не смели приблизиться и на миллиметр, только следили, чтоб ни один папарацци не пробрался на кладбище.

— Захар Аркадьевич… вам звонят. Это важно. Провели эксгумацию.

Голос взорвал мои воспоминания раздражением. Я приподнялся и сел, глядя перед собой и протягивая руку за сотовым. Поднес к уху.

— Да, я слушаю.

— Захар Аркадьевич, как вы и приказали мы получили разрешение на эксгумацию. Все эти дни не могли до вас дозвониться. В могиле Назаровых, как вы и предполагали оказались останки двух взрослых и ребенка.

Я кивнул сам себе. Конечно. Я их лично хоронил. Можно было и не трогать. Но это закрутилось еще тогда… до всего. Я хотел узнать, кто там похоронен… что за ребенок. Ведь могла быть ошибка после такой авиакатастрофы. Я искал тогда причину вышвырнуть Есению из своей жизни. А пока ждали документов, пока все улаживалось она ею стала сама… моей жизнью. Сейчас все эти проверки уже не имели никакого значения.

— Мы провели экспертизу и… тело мужчины, как и записано принадлежит Назарову Сергею, тело женщины, Назаровой Людмиле. А девочка… был произведен полнейший анализ. Она… не является дочерью Сергея Назарова. Это ваша дочь. Там… там была похоронена ваша дочь.

Я стиснул сотовый обеими руками, но не смог произнести ни слова.

— Точность данного анализа составляет 99,9 процента. Ошибки быть не может… Что нам делать с телами? Захар Аркадьевич, вы меня слышите?

Я не слышал, я слышал только как у меня в голове один за другим лопаются сосуды, как обрываются куски кожи и мяса, как ребра впиваются в остановившееся сердце и рвут его на куски. Наверное, именно это там происходит, потому что меня от боли шатает на ровном месте. И я ору. Я не понимаю, как оглушительно громко я ору, закрыв уши руками. Ору так, что мне кажется трещат мои челюсти и горло наполняется кровью.

Три!.. Всего лишь узнать на три дня раньше!

Устинья Ильинична по травы и ягоды выходила всегда с самого раннего утра. Едва рассвет занимается бруснично-малиновым всполохом, между небом и землей полоска вспыхивает, так она глаза и открывает. Не спится ей. С возрастом каждая минута дорога. Кажется, сколько той жизни осталось и ее проспать можно. Раньше петухов всегда встает. Дед ее вечно ворчал, что ходит половицами скрипит, спать не дает. Ей и сейчас иногда кажется, что ворчание его слышно, только оно у ней в голове теперь живет, как и голос его и запах, и взгляд из-под косматых бровей всегда с любовью на нее направленный. Да и как ему не звучать если вместе всю жизнь прожили. Не уберегла Илинична мужа своего, помер пока ее не было, пока в соседней деревне у Марфыной дочки-потаскушки роды принимала. Пятые по счету от еще одного хахаля городского. Нагуляет, рожать от срама подальше в деревню приедет и снова в город скачет. А приблудных своих матери оставляет. И та ничего сказать не может. Кормит и воспитывает.