Старые раны (СИ) - Артемов Александр Александрович - Страница 41

Прости, сестренка. Он найдет тебя в следующий раз. Сейчас ему нужно поспать.

* * *

Глупая девочка. Философский камень не горит и не тонет. Пока он насыщен кровью, он практически бессмертен. Особенно молодой кровью — ее эти твари любят больше всего, и плевать им чью кровь пить, человека или псоглавца, им все едино.

Швырни она его хоть в реку, его бы вынесло на берег рано или поздно. Хотя проблем это определенно доставило бы больше.

Кострище находилось на расстоянии пяти-шести шагов от нитсири, и дотянуться до него у нее не было ни шанса. Вдобавок Талант что-то начал бузить — наверное, только и ждал момента, когда нитсири обессилит. Головная боль ему только в помощь — только распаляла его взорваться пламенем и ветром, чтобы испепелить все вокруг. И саму нитсири за компанию.

Нет, она сладит с ним. Камешек ей неплохо помогал, но теперь он далеко… Так близко и так далеко — вон зарылся в угли. Сверкает и подмигивает ей — хватай меня и пошли уже! Только протяни руку, и он сам прыгнет в пальцы. Но пальцев она не чувствовала — какой тут прыг-прыг?

И ног не чувствовала, голые пятки вмерзли в землю. Кто же явится быстрее? Обморожение или кхамеры? Ставь деньги, вероятность проиграть не так высока.

Суки. Мрази. Выродки. Псоглавцы. Она еще слышала, как скрипел снег под их ногами. Пусть уйдут. И что дальше? Даже если ей удастся расслабить ремни и как-то вырвать руки, она умрет от холода, не дойдя и половины до их с братом стоянки. У нее есть возможность догнать их. И что тогда? Драться. Бесполезно. Дюжина взрослых псоглавцев, вооруженных копьями и топорами. Что она сможет им противопоставить? Двое или трое упадут объятые пламенем, а двое других изрубят ее в кашу. Не будь дурой, хватит пытаться обуздать свой Талант и сконцентрировать силу в пальцах. Они все равно онемели, так ты только сожжешь себе руки. Насладись этим сладостным покалыванием в живых и теплых конечностях, пока можешь. Что ты делаешь, дура?

Она не знала, что она делала, и к чему это приведет. Но делала. Ничего другого ей не оставалось.

От кляпа был толк — было чего сжимать зубами до скрипа, было во что кричать, пока плавилась кожа на запястьях и в ноздри лез запах паленого мяса.

Да! Если ты хочешь жечь и убивать, Талант, то жги! Жги эти проклятые ремни, не сдерживайся! Ахахахах, это так больно, Сеншес. Тебе тоже стоит попробовать. Головную боль, как рукой сняло.

Ремни на удивление толстые, не желали поддаваться, даже когда от боли она начала терять сознание. Еще! Еще! — кляп выпал изо рта и хлопнулся между ног на тоненькой ниточке слюны, словно паук на паутинке. Они должны загореться, а не просто тлеть! Рок’хи не могут уйти просто так, а она не может остаться здесь умирать от ожогов. Еще! Талант, жги!

Запах паленого становился невыносим, но она все равно поддавала и поддавала жару. Ремни наконец загорелись — она это чувствовала и не могла остановиться даже на мгновение, чтобы хоть наораться в сладость.

Очень хотелось надеяться, что выродки, что эта мелкая бл…ка Жу, слышат ее сейчас, и у них сердца бьются от страха.

Звук рвущейся кожи усластил ее уши. Ее мучения не были напрасными. Она начала дергаться на месте, помогая ремням разорваться, совсем забыв, что шею стягивает еще одна преграда, которая придушит нитсири, стоит ей немного нагнуться. Давай! Давай же! Рвитесь!

Сознание временами пропадало от страшной боли, которая и не приснится в кошмарах, но горящий внутри факел Таланта постоянно выбрасывал ее обратно в центр погребального костра, в который бросила ее боль.

Еще! Еще чуть-чуть! Сеншес… Помоги ей вынести это!

Мясо лопнуло — половина кожи прикипела к почерневшим ремням, но нитсири уже сунула руки в снег. Было так горячо, что он стал таять под ее пальцами.

Не могла сказать, что ей было хорошо. Ей было все еще ужасно больно, но по-другому… и она все еще страшно кричала, но тоже по-другому. В этом крике была и агония, но был и восторг, что она-таки справилась.

И теперь может… О, Сенешес. Посмотри, во что превратились ладони… Они… дымились! И ей было больно просто подумать о том, чтобы согнуть пальцы, не то чтобы взять что-нибудь. Нет. Как она теперь отомстит?.. Нет больше сил…

Викта начала клониться вперед, проваливаясь в то темное и пустое место, откуда ее на рассвете вырвала головная боль. Веревка натягивалась и душила ее.

Кто ее убьет раньше, Сеншес? Невыносимая боль, от которой сердце готовилось порваться на части, или этот ремешок докончит дело?

Судьба решит. Право, она сделала все, что могла.

Прости меня, братик.

Крес проснулся от резкого шума. Открыл глаза и сразу же сощурился от ослепительного света, который очень по-хозяйски ворвался к ним в пещеру.

— Сколько же, намело-то за ночь… — кряхтел Леший, проламывая проход посохом. — Еще бы чуть-чуть и не вылезли бы. Чего стоишь, волчонок, подсоби!

Крес огляделся. Полутемная пещера. Ада рядом. Вампиры далеко. Впереди еще один тяжелый день. А все то уже давно позади.

— Фух, как идти-то… — пробормотал волчонок.

— Ножками-ножками, молодой человек! — подтолкнул его Леший и следом за Вассой вылез из опостылевшей пещеры. — Мороз и солнце!.. Ты смотри, куда прешь, а то провалишься с головой. Крес, мы тут ноги разомнем пока. Завтрак у кострища лежит. Ешь не спеши, но не копайся слишком: день короткий, а пройти нужно много, сам знаешь.

Еще бы он не знал. Откинул одеяло и подтащил себе пару сухарей и кружку с кипяченой водой. Быстро затолкал все это в рот и, прожевывая на ходу, стал собираться. День и в правду оказался солнечным.

Аду он нес, взвалив на спину, как рюкзак. Леший помог приспособить ее сзади с помощью скрученных одеял. Крес поднялся на ноги и для пробы сделал пару шагов — думал, будет тяжелее. Надо было признать, что девушка очень сильно исхудала за последнее время. На память он не надеялся, у него даже не осталось ее портрета, который ей как-то сделал один уличный художник. Карандашный рисунок цветущей и молодой девушки так и остался висеть в ее комнате над туалетным столиком, а Крес совсем забыл захватить его с собой. Может, оно и к лучшему.

— Скажешь, как устанешь. Я сменю тебя.

— Не надо. Ты и так сделал для меня слишком много.

— Да? — хихикнул Леший. — И что же это?

— Слушай, не продолжай свои игры, — мрачно буркнул Крес, переставляя ноги.

— Эх, Крес-Килса, — веселился Леший, мотая головой. — Хорошо же ты обо мне думаешь! Я странник, который всю свою жизнь (подчеркиваю — ВСЮ) провел в дороге, в лесу, в снегах да в сараях, которые мне по доброте душевной отводили хозяева. Уснуть на нормальной кровати для меня событие настолько странное и непонятное, что я либо ворочался полночи и засыпал только на рассвете на полу, либо спасался из дома бегством, а то как бы мои благодетели не решили меня пощипать. И… далеко не всегда ошибался.

— Я бы по доброй воле в эти горы не пошел. А ты…

— А что я? Сам знаешь, что Дикая Тайга в большинстве государств мира считаются чуть ли не загробным миром. Мы-то уже давно там.

— И они не далеки от истины…

— Ну, с точки зрения городского мальчика, который всю жизнь не вылезал из кабаков и борделей, может быть, и так. Но люди Тайги вынуждены каждый день бороться за право встретить рассвет, и они немного по-другому смотрят на вещи. Пылающие горы — это просто горы. Ничего нет в них особенного.

— И как у тебя так получается, постоянно делать меня виноватым? — возмутился Крес. — Если ты меня имеешь в виду, то ошибаешься. Вот мой… друг, он да, был завсегдатаем кабаков и знатным развратником, хоть ему это и шло. А я нет. Я служил.

— Служить Альбии, разве это не разврат?

— Мы это уже обсуждали.

— В любом случае, если ты считаешь это место Краем Света, то дыши глубже — сам уже давным-давно сидишь в нем по уши, а я охаживаюсь здесь с рождения. Горы это горы, как я уже говорил. Дикая Тайга осталась за спиной. Здесь чудес уже нет.