Лимб (СИ) - "Ремаркова дочь" - Страница 34

Наверняка, перед смертью в зеркале Еиналеж каждый видит лишь счастливого себя.

Краем глаза Драко заметил, как в палату проскользнул медбрат, и быстро выпрямился над ее кроватью.

Медбрат принялся выставлять флаконы с зельями на тумбу рядом с Грейнджер. На ту самую тумбу, где ее разум во время первых встреч выращивал для Драко бело-голубые гортензии. Казалось, это было так давно… Как будто в другой жизни — там Гермиона раскрывала ему свой удивительный мир.

Гортензии «у него» на тумбе. Прекрасная теплая осень для их совместных прогулок. Часы на его руке. Шелковые простыни, на которых она его представляла. Всё это словно вырисовывало его в ее сознании. Таким она видела его.

Мерлин, если эта ведьма очнется и поправится, он купит все часы, которые она попросит, и шелковые простыни на каждый день недели.

Внезапно рука Гермионы дернулась и схватила за запястье медбрата, который как раз ставил на тумбу последний флакон. Он явно не ожидал подобной реакции от смирной и плавной Гермионы — дернулся и выронил флакон с усмиряющим на пол.

В следующую секунду произошло сразу несколько вещей: флакон с грохотом разбился, распыляя успокаивающую чемерицу по всей палате, заставляя медбрата практически осесть на пол в полудреме, а Малфой взмахнул палочкой, загоняя себя и Гермиону в непроницаемый кокон, куда не проникала чемерица, способная свести на нет все ее усилия.

А еще в эту секунду Грейнджер вдруг открыла глаза.

Его полоснуло отчаянным молящим о помощи взглядом. Живой блеск ее эмоций настолько разительно отличался от мутного расфокусированного взгляда безумной Грейнджер, что всё, что успел сделать Малфой, все еще плохо соображая из-за разлитого зелья и её неожиданного пробуждения, — это сжать крепче протянутую ему руку.

Мгновение — и ее глаза снова закрылись, а показатели диаграммы перестали скакать, как сумасшедшие.

Драко наконец смог выдохнуть, чего, казалось, не делал с тех пор, как Поттер закричал.

Она смогла.

Брешь в сознании четко выделялась на диаграмме, да и осмысленный — еще секунду назад осмысленный — взгляд Грейнджер давал надежду. Естественно, было неизвестно, сколько Гермионы сейчас вернулось в реальный мир, но Малфой надеялся постепенно выманивать ее из раковины. Пусть даже это будет означать серьезную угрозу его жизненно-важным органам: едва ли эта ведьма спустит на тормозах его обман и непрофессиональное поведение.

Но, конечно, это всё ещё стоило того.

Гермиона справлялась. Взмахнув палочкой, Малфой погрузил ее в сон и, пошатываясь, направился к выходу из палаты.

Как и ожидалось, Поттер сидел на полу у двери, взъерошенный и несчастный. Однако стоило Драко приоткрыть дверь, как Герой вскочил и уставился на него с мольбой, которую Драко уже видел минутой ранее.

Война закончилась, а мольбы воинов по-прежнему звучат.

Случись ему увидеть подобный взгляд Поттера в школе, он насмехался бы над шрамоголовым неделями. Но сейчас они всего лишь два человека, смертельно уставшие терять близких, поэтому Драко просто кивнул ему.

Казалось, Поттер упадет на колени от облегчения или заплачет, но тот лишь отвернулся от него и, закинув голову к потолку, прижал кулак ко рту и завыл в него.

Было странно видеть Гарри Поттера настолько уязвимым: Драко находил в этом что-то неправильное, противоестественное. Победители в войне, счастливые отцы и главы Аврората так не воют.

Драко и сам не понял, что сподвигло его потянуть Поттера за аврорскую мантию и увести к себе в кабинет.

Достав двенадцатилетний огневиски и разлив его в два бокала, он протянул один Поттеру.

Ни один из них не сказал ни слова. Тишина была правильным решением. Они оба так чертовски долго несли камень бессилия, что заговорить о нем сейчас значило придавить этим камнем едва распустившийся цветок надежды.

Драко мог поклясться, что этим цветком была бело-голубая гортензия.

Поттер ушел спустя еще два бокала огневиски, так ничего не сказав, лишь кивнул на прощание. Он предусмотрительно не давал себе погрузиться в рассуждения о выздоровлении Грейнджер — по-крайней мере словесные — ведь времени прошло слишком мало, а ее состояние оставалось нестабильным. Нельзя было позволять себе давать трещину.

Сам Драко тоже решил не задерживаться и переместился через камин прямиком в свою квартиру в центре маггловского Лондона. При выборе жилья он ориентировался на два критерия.

Первое, но не по значимости, — как можно дальше от Косого переулка. Конечно, к Малфою теперь не относились как к проклятому бывшему Пожирателю, но и служить объектом шепотков за спиной не было его голубой мечтой. По крайней мере не после войны.

Однако народу довольно быстро стало известно, что он занимается исцелением героини войны, и это сыграло свою роль в отношении магов к нему. Но, хотя от него больше не шарахались, постоянную бдительность по отношению к нему из людей, наверное, было уже ничем не выкорчевать.

Малфой усмехнулся, переместившись по каминной сети к себе в квартиру. Несомненно, признание магического мира было еще одним поводом согласиться лечить Грейнджер. Вот только определенно не главным.

Он опустился в светлое кресло, устало откинулся на спинку и прикрыл глаза. За панорамным окном бурлила ночная суета города, но тишину его квартиры нарушало лишь его собственное дыхание. Он любил эти апартаменты. Ему нравилось наблюдать за жизнью города, который, казалось, не замирал ни на секунду. Картины за окном почти никогда не менялись. Утомленные долгими прогулками пары, хохочущие в своей беззаботной влюбленности. Компании друзей, наверняка обсуждающих футбольный матч или очередную победу на поприще ночных знакомств. Автомобили, искрящиеся в свете фар на ночной дороге, стремящиеся в лучшее место на свете — домой.

У него самого не осталось дома.

Именно это было вторым его условием — квартира должна быть как можно менее схожа с Малфой Мэнором, воспоминания о котором не вызывали в Драко ничего, кроме судороги отвращения. Возвращение в Англию оказалось для него возвращением домой, только вот Мэнор к слову «дом» больше не имел ни малейшего отношения. Пропитанный ядом Волан-де-Морта семейный особняк сгибался под тяжестью темной магии, трескался изнутри, как и его хозяева, предавшие собственную волю в угоду садисту.

И только здесь — в квартире — в этой тихой обители Малфоя, ему было не так тяжко.

Стоило признаться себе в том, что он не просто так торчал в Мунго сутками. Работа с Грейнджер была для него неким спасением от темноты, в которую он угодил после войны. Да и не только он — все они угодили. Но в мире Грейнджер он был словно кем-то новым. Именно в этом и заключалась его проблема, он понимал. Меньше всего он хотел походить на себя до войны, ведь он тогда был не более, чем тенью отца.

Впрочем, Малфой не кривя душой признавал, что до тринадцати лет вся его жизнь крутилась вокруг собственной избранности. Отец с матерью баловали его, воспитывали по всем нормам высшего общества, растили его как наследника величайшего рода. Они внушали ему, что он не должен никогда преклонять колени. Что его задача — смотреть на чужие поклоны.

Ничего удивительного, что пятнадцатилетний Малфой не понял и не принял отцовское служение Волан-де-Морту. Как мог отец, тот, кто учил его, что в магическом мире им нет равных, тот, чьим словам Драко слепо верил всю жизнь, как мог этот гордый и могущественный человек склонить голову? Или заставить присягнуть на верность убийце и сумасшедшему свою удивительно верную заботливую жену?

Как мог Люциус заставить встать на колени своего единственного сына, не чаявшего в нем души?

Как мог отец отдать всю свою семью в рабство недочеловеку?

Драко мог поклясться, что глухой звук, с которым его колени упали перед этим чудовищем на мраморный пол родового поместья, стал звуком, с которым рассыпалась на испепеленные кости вся его жизнь. Их жизнь.

Это стало падением. Драко так никогда больше и не простил Люциусу того, что он сделал с жизнью их семьи.