Пулеметчик (СИ) - "Д. Н. Замполит" - Страница 43

— На перемене, за поленницей. Полная тайна! Никому не слова!

Пацаны забожились.

Дождаться конца урока математики после такого захода было почти нереально, вся Митькина компания сидела как на иголках и со звонком рванула на улицу, в проход между училищем и домиком причта.

За дровником и каретным сараем был хорошо известный реалистам закуток, куда они все и набились, возбужденно гомоня.

— Ну, давай!

— Что там у тебя?

— Не тяни, перемена кончится!

Важный Борька оглянулся, шикнул, снова повторил “Никому ни слова!”, раскрыл портфель и вытащил оттуда летнюю офицерскую фуражку, возможно, даже генеральскую.

— Ну, фуражка. И что? Таких двенадцать на дюжину, — нарочито небрежно протянул их коновод Виталька Келейников, но по глазам было видно, что завидует, еще бы, настоящая!

Борька надулся еще больше, но долго не выдержал и убил даже намек на разочарование:

— Великого князя Сергея Александровича!

— Иди ты! Самого???

— Как бог свят! — перекрестился Борька и значительно добавил: — У Никольских ворот подобрал, когда его бомбой разорвало.

Собрание ахнуло.

Виталька решительно забрал фуражку у Борьки, осмотрел и пустил по рукам. Про убийство великого князя знали все, еще бы такого не знать — дядю царя, московского генерал-губернатора взорвали прямо среди бела дня, убийцу по фамилии то ли Сафонов, то ли Сазонов, схватили на месте.

— Ты что, сам все видел?

— А то! — начал торопливо рассказывать Борька, размахивая руками. — Карета, два казака сзади и вдруг от часовни человек! Как размахнулся, как кинул, как рвануло! Коляска пополам, казаков с лошадей скинуло, кучер аж запряжку перелетел! Мне уши заложило! Дымище, копоть! Гляжу — фуражка катится, я цап и за пазуху, пока никто не видел! И бежать! Домой притащил, а она внутри вся крови, отмывать пришлось. Во, глядите, пораскинул великий князь мозгами!

Митьку при виде следов отмытого замутило.

Пацаны сдвинулись кучей над фуражкой, выдергивая ее друг у друга из рук и разглядывая со всех сторон, будто надеясь найти кусок от бомбы.

— Ладно, хватит, — Борька отобрал добычу и засунул ее в портфель, — на урок еще опоздаем.

***

Переход вел со второго этажа дома в узкий коридорчик училища между комнатой преподавателей и кабинетом Мазинга и потому волей-неволей Митяй, пробегая утром по нему в классы, слушал обрывки разговоров. Иногда господа педагоги дисктутировали слишком бурно и приходилось проскакивать быстро, чтобы не попасть под горячую руку или ждать на площадке перехода, если двери в учительскую были открыты.

В этом году говорили и спорили много, порой до крика.

Громко говорили о войне — поминали демарш генерала Гриппенберга, сдавшего командование армией из-за несогласия с Куропаткиным, отслеживали пункты, пройденные Второй тихоокеанской эскадрой по дороге на Дальний Восток, жаловались на бестолковое командование “генерала Назад”…

Несколько тише говорили о делах в стране — о страшной резне в двух кавказских губерних, где схлестнулись армяне и бакинские татары, о стачках, погромах и даже восстаниях, а таких событий с каждой неделей становилось все больше.

— Однако, господа! Полмиллиона бастующих! — Митька узнал баритон учителя математики Грибова, раздавшийся сквозь полуоткрытую дверь учительской.

— Эка новость. После июльских событий в Питере хоть миллион забастуй, ничего особенного, — ворчливо возразил голос Феликса Брандта, преподавателя немецкого.

— Да у них в Питере черт-те что творится, слыханное ли дело, советник императора — спирит Низье Филипп, французский жулик!

— Тише, тише, господа!

— А сейчас носятся с каким-то Григорием, человеком божьим! Сущее мракобесие!

— Да-да, то ли дело у нас в Первопрестольной! — саркастически заметил Брандт. — Ни старцев, ни божьих людей, ни богомолиц, особенно в Замоскворечье.

— Господа, господа, лучше послушайте, что пишет “Русское Слово” про сражение под Мукденом! Нам, как преподавателям технологического отделения, это должно быть особо интересно… сейчас… Ночью продолжались бои. На левом фланге с утра идет бой с обходной колонной японцев у Салинпу… Сильный западный ветер носит тучи пыли. Бой по всему фронту принимает все более решительный характер… нет, не то, а, вот! …С утра на правом фланге у селения Мадяну на реке Хуньхе… господи, ну и названия… японцы ведут энергичное наступление. Атаки их отбиты с помощью блиндированного поезда “Порт-Артур”. Обе стороны несут значительные потери. Правый и левый фланги японцев сильно теснят русских к северу. Боевая линия растянулась полукругом, почти окружив Мукден и Фушун. Так, пропустим… вот еще! Десятидневный кровопролитный бой не только не утихает, но и становится упорнее. Количество снарядов, выпускаемых обеими сторонами, громадно. После того как наш фланг завернулся к северу, переменив фронт против обходной японской колонны, оба противника упорно держаться на своих позициях. Колоссальную помощь войскам оказывают четыре блиндированных поезда с морскими орудиями “Харбин”, “Чита”, “Порт-Артур” и “Владивосток”, маневрируя между станциями Суятунь и Хушитай.

— Да-с, господа, полагаю, мы видим рождение нового рода оружия — сухопутных броненосцев!

— Я тоже обратил внимание, и даже отметил корреспонденцию гласного нашей городской думы господина Гучкова, он там помощником главноуполномоченного Красного Креста при Маньчжурской армии. Тэк-с, вот, прошу. “С этими механическими монстрами я познакомился еще на англо-бурской войне…” — звучным, хорошо поставленным голосом начал читать Грибов. Митька заслушался, но сообразил, что его могут в любой момент застукать и медленно прокрался обратно, на площадку перехода, оставил небольшую щелочку в двери и обратился в слух.

- “…но там не удалось увидеть их в настоящем бою, увидеть, насколько страшным может быть это оружие. Пыхающая дымом и паром стальная гусеница выезжает на позицию и через несколько минут ее пушки выплевывают снаряды в сторону японцев. Три залпа — и покрытый броней паровоз утаскивает механического монстра дальше, на новое место. Ответный японский налет разрушает лишь опустевшие временные пути.

Так, постоянно переменяя место, блиндированные поезда с экипажами из матросов-тихоокеанцев под командой морских офицеров, держали в напряжении армии генералов Оку и Ноги. А когда японская кавалерия прорвалась к железной дороге у Сингенпу, поезда встретили ее огнем из нескольких десятков пулеметов и обратили в бегство”, - закончил чтение Грибов, зашуршал газетой и обратился к коллегам. — А, каково?

***

Все эти новости и разговоры действовали на реалистов, в особенности выпускных классов, возбуждающе. Порой в тихий переулок училища приходили таинственные студенты с длинными, как у попов, патлами, в шляпах и пальто с поднятыми воротниками, и передавали реалистам на переменах листки “возмутительного содержания” и даже газету “Правда”.

Особенное сильное действие произвела ходившая по рукам брошюрка, в которой было пропечатано все о Кровавом воскресенье — и как собиралось шествие, и прокламации, которыми студенты и революционеры пытались отговорить рабочих, и афишки генерал-губернатора Трепова, в которых в организации шествия обвинялись эти самые студенты и революционеры, “подкупленные врагами”. И сообщения с фабрик, где срывали эти афишки, а треповских агитаторов гнали взашей, порой на крепких тумаках.

И самое главное, фотографии разгона шествия — атаки кавалерии, лежащие на улицах трупы, шеренги солдат, перевязочные пункты Красного Креста… Но страшнее всего были напечатанные после всех свидетельств очевидцев “милостивые слова”, коими Его Величество Государь Император через десять дней после побоища осчастливил депутацию рабочих столичных и пригородных заводов и фабрик в Александровском дворце в Царском селе:

“Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливыми и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах — преступно. В попечениях Моих о рабочих людях озабочусь, чтобы всё возможное к улучшению быта их было сделано, и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их Мне, а потому прощаю им вину их.”