Варяги и ворюги - Дубов Юлий Анатольевич - Страница 38

• Предыдущая
• 38/67
• Следующая

Вот, подумал я, как интересно. С чего бы это вдруг такая немилость к наручным часам? Не иначе как кровавые бериевские палачи решили скрыть от несчастных заключенных, сколько им, заключенным, приходится вкалывать на лесоповале. Вот ведь какие жестокие негодяи.

Вы, наверное, тоже так подумали. А зря.

Все куда проще было. Собрались воры, пошуршали неконвертируемыми бонами, пораскинули мозгами и дали знать оставшимся на воле коллегам, что надо делать. Коллеги свистнули своим людям в системе розничной торговли, и в зоны эшелонами пошли наручные часы. По тем временам дефицит номер один.

Надо еще объяснять? Касса. Получка. Неприметный мужичок. Треть зарплаты в бонах. Ларек. Часы — на все. Поутру сгибающиеся от непосильной тяжести верблюды выносят из зоны коробочки с часами. Их уже поджидает, потирающий от радости руки, директор вольного магазина. За его спиной у еще не открывшегося магазина очередь, все ждут. Вечером те же верблюды вносят в зону выручку. Дальше по старой схеме. Вагон. Стрелки. Подвал.

Ну ладно. Ну запретили часы. Напугали ежа этой самой. Вы сомневаетесь, что максимум через месяц было придумано что-то новенькое? Я ни минуты не сомневаюсь.

А историю эту я вот зачем рассказал. В те далекие времена у нас было принято так. Если сегодня что-то решили, то сегодня же должны и исполнить. Лучше, чтобы еще вчера. Но крайний срок — завтра. А то в лагерную пыль сотрут.

Тут надо отметить, что так оно и получалось. Сказано, к примеру, чтобы назавтра на Кавказе ни одного чеченца не было — и пожалуйста. Утром проснулись — ни одного нет.

Сказано, чтобы завтра во всех местах лишения свободы были боны в необходимых количествах, — и хоть ты застрелись, а должны быть. Где хочешь бери, из чего хочешь делай. В Вятлаге из чайных пачек картинки резали и лагерной печатью освящали. В Ленской зоне из отработавших свое шин делали квадратики и жгли клеймом.

А в зоне под Кандымом подсуетились. Завезли из Иркутска невесть как уцелевшие колчаковские деньги и раздали в получку. Читали зеки, что грозит им за подделку невиданных купюр с двуглавым орлами, и животики надрывали. Смешно было до колик.

Больше всего Адриана беспокоило нарастающее чувство неуверенности в себе. Он постоянно ощущал свою чужеродность, которая не исчезала, что бы он ни предпринимал. Стоило ему показаться на людях, как в нем безошибочно, с первого взгляда, распознавали иностранца. Это было как в Японии, где белый человек сразу же бросался в глаза, будто неряшливая капля мороженого на вечернем костюме. Но в Японии это объяснялось вполне рациональным образом. А здесь никаких рациональных объяснений обнаружить не удавалось.

Сначала он решил, что все дело в белой лайковой куртке и длиннокозырной кепке «Go Blue». Запрятал их в чемодан и остался в тельняшке и пятнистых военных штанах. Но все равно каждый раз, когда Адриан спускался в холл гостиницы «Волга», стараясь не слишком грохотать черными военными ботинками, находящиеся там люди прерывали свои разговоры на полуслове и разворачивались в его сторону, одни — стесняясь своего любопытства, а другие — даже не пытаясь его скрыть.

Он сменил лайковую куртку на синий китайский пуховик, похожий на те, в которых ходила половина города, но это ничего не изменило. Он перестал улыбаться, разговаривая с кассирами и таксистами, специально отрепетировал перед зеркалом хмуро-озабоченное выражение лица, наблюдаемое им повсеместно, но стоило ему с этим выражением лица появиться в ресторане, как к нему сразу же подлетели два официанта и один из них сообщил:

— Господ интуристов вот в том зале обслуживают. Прямо и направо. У вас что-то болит? Врача не надо?

Он упорно вслушивался в речь находящихся рядом людей, заучивая слова и запоминая интонации. Но разученная им фраза: «К картинной галерее, шеф, два счетчика плачу» — тут же вызвала обычную реакцию: «Вы откуда русский так хорошо знаете?»

Однако еще сильнее, чем это внешнее выпадение из окружающего его мира, Адриана угнетало ощущение какого-то непреодолимого барьера, мешающего понимать окружающих его людей. Ощущение это возникло не сразу. В Москве, рядом с полковником Крякиным и Борисом Шнейдерманом, его еще не было. Беседы с секретаршей Ларисой и госпожой Икки, демократическим композитором и отчаявшимся руководством свекловодческого совхоза, даже с жуликом в пастырском сюртуке, — все это не слишком выходило за привычные рамки, хотя и отдавало некой экзотикой. И бессмысленная презентация фонда, никому не нужная тогда и заведомо не нужная теперь, с озлобленными серыми прокурорами и дурацкой пьяной поездкой за город, хоть и не сильно, но напоминала дружескую вечеринку по поводу открытия художественной студии где-нибудь в Гринвич-Виллидж.

Впервые он почувствовал этот барьер, когда узбеки кормили его пловом, когда он совершенно неожиданно для себя ощутил странный разрыв в непрерывной ткани времени, когда ушедшие столетия, пропитанные сладким запахом баранины и пряным ароматом барбариса, обступили его, напирая и теснясь. Когда он, получивший не самое плохое в мире образование, вдруг оказался беспомощно бессловесным рядом с этими людьми, пришедшими из пахнущей кровью и конским потом вечности, в которой звенели, рассекая воздух, кривые сабли и колючие веревки затягивались на шеях побежденных, в которой детей выстраивали у телег и рубили тех, кто был выше колеса. А еще в этой вечности готовили плов и неспешно пили зеленый чай, пекли в земляных печах пресные лепешки, говорили о бессмертной любви и молились Аллаху, великому и милосердному, пасли скот и читали по звездам Великую книгу судеб.

Знакомство с майором Лешей по поводу идиотской курсовой задницы, конфликт с сиреневым Ляпиным и президентом банка Махмудовым, усугубленный уроном, нанесенным чучелу гамадрила, благополучное разрешение этого конфликта с помощью полковника Крякина, добившегося-таки возвращения похищенных денег, только укрепили этот барьер, привнеся в странную мозаику несколько непонятных узоров. Да, в этой загадочной стране были законы, несомненно были. Может быть, излишне суровые, наверняка исключительно глупые, но они были. Тем удивительнее оказалось наблюдать, как, вопреки всем правилам и нормам, сходятся вместе те, кто эти законы нарушают, и те, кто обязан по долгу службы следить за их неукоснительным соблюдением, и как в этом противоестественном единении нарушителей и блюстителей закона рождается решение, опять же, ни на каком законе не основанное, но устраивающее всех. А еще более удивительным было то, что абсолютно все воспринимали такое положение вещей, как должное, и никак не намеревались его изменить.

Странно и непонятно было то, что Адриан, родившийся и выросший в самой свободной стране мира, здесь, в России, чувствовал себя как бы связанным по рукам и ногам среди вольного племени аборигенов. Эти аборигены были фантастически свободны, их законы были придуманы не для них, а для посторонних наблюдателей — смотрите, дескать, и у нас все как везде, вот законы, вот суды, вот полиция, все как у вас. Но в своей повседневной жизни аборигенами управляли не законы, а неизвестные миру обычаи, никак этих аборигенов не стеснявшие, потому что впитаны они были с молоком матери.

Ощущение от этого окружения чем-то напоминало то, что испытывает в веселом собрании взрослых еще не отправленный спать ребенок. Он боится громко рассмеяться, закричать, побежать куда-то или потребовать еще сладкого. Потому что если он будет замечен, то его немедленно изловят и отправят спать, а если и не отправят, то укоризненно покачают головой.

Вся беда в том, что быть незамеченным Адриану никак не удавалось.

А еще его смутно тревожил совершенно уже непонятный контраст между этой, никак не декларируемой, но явственно наблюдаемой вольностью и, напротив, отчетливо и непоколебимо заявленной стариком в черном философией обожествления государства и его установлений. Он чувствовал, что старик не один, что за ним стоит мощная сила, исповедующая ту же веру и те же принципы.

• Предыдущая
• 38/67
• Следующая