Меньшее зло - Дубов Юлий Анатольевич - Страница 15

• Предыдущая
• 15/106
• Следующая

— Федор Фёдорович, вы ли это? — раздалось откуда-то сзади. — Сколько лет, сколько зим!

Рядом с ними оказался моложавый подтянутый мужчина в смокинге, он радушно улыбался. На лице сонного соглядатая выразилась ещё большая скука.

— Приветствую, — сказал муж. — Действительно, давно не виделись. У вас как дела? Все там же?

— А куда ж я денусь? Вам, кстати, большой привет. Не забыли дедушку?

Муж неопределённо мотнул головой.

— Заехали бы как-нибудь, Федор Фёдорович. А то ему скучно. Скучает без свежих лиц.

— Если как-нибудь…

— Вот и отлично. Скажем, завтра. В одиннадцать пятнадцать.

Человек в коричневом неспешно развернулся, сделал шаг в сторону и растворился. Только произошло неясное шевеление воздуха.

Федор Фёдорович посмотрел ему вслед.

— Вы как думаете, Игорь, — обратился Эф Эф к моложавому мужчине, — это он за вами? Или за мной?

— Кто? Ах, этот… Понятия не имею. Им же сейчас делать нечего, вот и занимаются удовлетворением своего и казённого любопытства. Так договорились?

Ленка очень хорошо знала, что есть темы, которые с мужем обсуждать бессмысленно. Но часов в пять она проснулась, мужа рядом не обнаружила, поворочалась немного, потом встала и увидела полоску света под дверью в кабинет. На рабочем столе и на полу валялись скомканные листы бумаги. Федор Фёдорович сидел в кресле и что-то быстро писал. Увидев Ленку, мгновенно перевернул листок и сделал ещё движение, будто пытаясь загородить собой разбросанный бумажный мусор. На лице Эф Эфа изобразилась такая тоска, которую она наблюдала только раз в жизни — в приёмной, перед последней встречей с Ларри.

— Что-то случилось? — тревожно спросила Ленка.

— Выйди, — неожиданно грубо сказал Федор Фёдорович. — Выйди, закрой дверь и ложись.

— Я больше не засну.

— Тогда погладь мне рубашку. В восемь мне надо уходить. Все. Сейчас я очень занят.

С этого утра их жизнь переменилась неузнаваемо. Со свидания с загадочным дедушкой муж пришёл только к вечеру. Таким Ленка его ещё не видела.

— Что? — крикнула она, не на шутку перепугавшись, забыв про обиду, и перегородила Эф Эфу дорогу.

— Я, — замогильным голосом объявил муж, — возвращаюсь на государственную службу.

— Куда?

— На го-су-дарст-вен-ную службу, — Эф Эф поводил пальцем перед её носом и невесело оскалился. — Вот. Дослужился.

— На какую? Снова в органы?

— Иди сюда. Скажу на ухо.

Он прошептал два коротких слова. Ленку качнуло.

— Если тебе ещё хоть кто-то из «Инфокара» позвонит, не вздумай разговаривать. Поняла? Категорически. Ни с одной живой душой. Хотя теперь они до тебя не дозвонятся…

У него имелись имя, отчество и фамилия. Но так его могли бы называть только те, кто не был знаком лично. Впрочем, непосвящённые никак его не называли, потому что даже не догадывались о существовании этого человека. А те, кто знали, именовали его просто Старик.

Ещё у него была биография, неотчётливые следы которой хранились в пыльных папках. Папки лежали в сейфах, а сейфы — в архивах, доступ же к ним — закрыт. Поэтому место биографии занимали легенды.

О том, например, как, возвращаясь в Москву из далёкой командировки, он звонил по телефону жене, сухо сообщал: «Прибыл», называл свою фамилию и тут же вешал трубку, не дожидаясь ответа. Про его жену никто ничего не знал, но она несомненно существовала, о чём свидетельствовал странный звонок во время одного из совещаний, проводимых Стариком. Тогда, несмотря на строжайший запрет соединять с кем бы то ни было, он вдруг снял трубку, молча послушал, положил трубку на место, продолжил и завершил совещание в обычном ритме, после чего сразу уехал и больше в тот день не возвращался. И это вполне понятно, так как по телефону ему сообщили, что его жена сегодня утром повесилась.

Шли годы, изменяя биологический возраст Старика, но практически никак не сказываясь на его внешности. Он перестал появляться в кабинетах и всё время проводил в профессорской квартире на Ленинском проспекте, где вместо повесившейся жены за ним ухаживали молодые люди с военной выправкой. Они же контролировали поток посетителей, приходивших к Старику за советом.

Это давалось с трудом, потому что посетителей бывало много, беседы нередко затягивались, а допустить, чтобы экс-президент Горбачёв столкнулся в коридоре или на лестнице с экс-председателем КГБ Крючковым было никак нельзя.

Каждое утро Старик просыпался ровно в шесть, нажимал кнопку звонка. Тут же возникал молодой человек, отдёргивал занавески на окнах и ставил на столик рядом с маленькой, похожей на детскую, кроваткой круглый латунный поднос. На подносе неизменно находились: яблоко, розетка с мёдом, два куска чёрного хлеба, чашка с зелёным чаем и изящная серебряная рюмка с каплями, изготовленными по рецепту, которым Старик был обязан китайским товарищам. Через сорок минут остатки завтрака уносились, но поднос с рюмкой оставался рядом со Стариком и сопровождал его в передвижениях по квартире. Через два часа к первой рюмке добавлялась вторая, потом третья, пока число их не достигало восьми. Убирать опустевшие рюмки Старик запрещал, лично контролируя приём лекарства и никому не доверяя.

День Старик проводил в кабинете, при наглухо задёрнутых плотных шторах, в свете настольной лампы с зелёным матерчатым абажуром, рядом с трофейным немецким радиоприёмником «Телефункен», постоянно включённым и подмигивавшим жёлтым кошачьим глазом то гипсовому бюсту Ивана Грозного, то чучелу грифа белоголового, подаренному товарищами из сталинградского обкома.

Здесь же Старик принимал посетителей.

Вот и сейчас он сидел в кресле за столом, рассматривал очередного гостя и держал паузу.

Этого человека Старик помнил молодым и зелёным лейтенантом, которого ему представили в день выпуска, сказав — способный, далеко пойдет.

В этих словах была и правда, и неправда. Лейтенант действительно пошёл далеко и дослужился до генерал-лейтенанта. А вот со способностями дело обстояло намного хуже. Недостойная история с бывшим его подчинённым, неким Корецким, объявившим персональную вендетту одной коммерческой структуре, проигравшим войну и подвергнутым показательной казни в самом центре столицы, однозначно свидетельствовала о никуда не годной работе с кадрами, отсутствии стратегического мышления, а также о неумении держать удар. Заметим также, что этого человека подчинённые именуют не то Батей, не то ещё как-то, а он к этому относится одобрительно и даже поощряет. Комбат — батяня… Плебейские штучки. Налицо дурной вкус и невоспитанность. Ничего более.

Если при участии и руками таких людей предполагается решать задачи, подобные обсуждаемой, то… Бедная страна…

— То, что вы с коллегами вознамерились совершить, молодой человек, — сухо произнёс Старик, — во все времена именовалось государственным переворотом. Будем называть вещи своими именами. Так вот. Осмелюсь обратить ваше внимание на то, что по части переворотов у вас опыт весьма и весьма печальный. Достаточно вспомнить август девяносто первого да, пожалуй, и лето девяносто шестого, чтобы серьёзно усомниться в ваших возможностях. Намерения ваши перестанут быть тайной уже в ближайшее время, возникнет серьёзное, причём отнюдь не соответствующее вашим скромным способностям, противодействие, и на этом ваша, молодой человек, авантюра закончится. Пшиком-с. Вот так. Вы хотели диагноз — вы его получили. Более не задерживаю.

— Позвольте, — сказал генерал, ёрзая в кресле. — Две минуты. Буквально.

Старик посмотрел на часы.

— Хорошо. Две минуты.

— Я о противодействии. Вы имеете в виду… — генерал напряжённо подбирал слова, — раскол элит…

— Молодой человек, я попрошу вас не употреблять слова, значение которых вам не вполне известно. Весь ваш кремлёвский, равно как и охотнорядский, сброд имеет к элите примерно такое же отношение, как и кучка бродяг с привокзальной площади. То есть никакого. Подлинных представителей элиты всегда отличали общность стратегических установок и тактическое единомыслие, поддерживаемое неизменно высокими интеллектуальными качествами, вследствие чего шансы на выигрыш и возможные риски оценивались ими примерно одинаково. Ничего похожего в вашем окружении не наблюдается. Что, впрочем, неудивительно. Докладываю вам, молодой человек, что в последний раз элита — в классическом понимании этого слова — была представлена в первом советском правительстве, с ним же и почила в бозе. Но вернёмся к нашим баранам. Ваших естественных оппонентов к элите отнести также нельзя, но недооценивать их интеллектуальный потенциал, тем не менее, чрезвычайно опасно.

• Предыдущая
• 15/106
• Следующая