Партизаны полной Луны (СИ) - Чигиринская Ольга Александровна - Страница 37

— Главная ошибка в твоих рассуждениях заключается в том, что ты считаешь совпадением вещи, которые на самом деле совпадением не являются. Всякая случайность — неосознанная закономерность. Ты знал, что Гонтар осуждена за инициацию любовника. Совершенно логично и естественно, что любовник прибыл на казнь. Да, несколько неожиданным способом — но, как я и говорил, если бы нас не подставили, он бы все равно смешал карты им, а не нам… По какому сценарию развивались бы события в этом случае? Неизвестно. Ты вполне мог бы действовать так же импульсивно, а я мог бы принять совсем не то решение, которого ты от меня ожидал. Я не сторонник принципа "если факт не укладывается в теорию — тем хуже для факта". Да и теория слишком многого не объясняет.

— Похоже, мы не успеем её доработать.

— Ты должен был рассказать мальчику всё.

— Но я не знаю всего. Не знаю, кто нас подставил.

— Ты знаешь, где искать… Ты ведь сам не аналитик, Энеище. Тебе тоже случается отбрасывать факты, не ложащиеся в концепцию. Например, ты беседуешь со мной, напрочь игнорируя тот факт, что я мёртв.

— Я не игнорирую. Мне это просто… не мешает. Я на тебя даже обиделся, дядя Миша. Почему ты ничего мне не сказал про польскую группу?

— Сосредоточься лучше на том, о чём я говорил тогда: секция Сванидзе-Грабова провалилась после того, как начала собирать информацию о случаях потери симбионта за фронтиром. Даже до обработки данных дело не дошло. Райнер погиб, когда попытался сделать то, что хочет сделать этот мальчик: наладить нормальный обмен информацией между всеми. Мы провалились после того, как я предложил охотиться не на варков, а на тех, кто только готовится к инициации, и отстоял это предложение.

— Значит, крысы среди нас…

— Мы и раньше это знали. Копай глубже.

— Мы… нужны варкам… регуляция численности?

— А также сведение междоусобных счетов, выпуск пара и прочее, и прочее. Забудь общие места. Заметь, не отморозков из "Шэмрока" — которые, кстати, религией размахивают на каждом углу, и не наш штаб они отправили под топор. А мечтателя Райнера.

— Так это… не сказки?

— Откуда мне знать. Насколько мне известно, мы даже не пытались это проверить. Над Райнером смеялись. Выпуск святой воды и облаток в промышленных масштабах. И вот тебе ещё один забавный фактик: католическая и лютеранская церкви объявлены антисоциальными деструктивными организациями, православная — нет.

— А либерал-протестанты и воскрешенцы вообще с руки едят… У католиков — организация и центр… ну, взорвали Ватикан — папа сбежал, организация сохранилась… у православных ячейка — приход. Взорвал церковь — деваться им некуда. У попа — семья, у ксендза — нет…

— Вывод сам собой напрашивающийся — и, скорее всего, неверный. Но я знаю одно: здесь, с тобой, варк, который стойко сопротивляется своей зависимости, и пацан, который хочет наладить связи с христианами. И мне кажется, что ты рановато собрался умирать.

— Команда… Сколько у них минимальная ячейка? Трое? У нас тоже. Они тоже были в подполье, я помню историю, дядя Миша! И у них был другой знак — рыба. Надо было сказать Антону…

…И тут логические цепи окончательно разлетелись. Калейдоскоп бреда завертел и понес, в окнах поезда мелькали диковинные рыбы, кресты и собаки, белоголовый варк пил кровь из бутылки "Развесистой клюквы" и объяснял, что настоянная на порохе — вкуснее. Напротив него на столе лежала голова Милены, варк чокался с ней, легонько касаясь бутылкой чистого лба, и вампирка беззвучно смеялась. Два скрещенных серебряных кодати рассыпали искры в солёной воде, а рядом мечтатель Райнер наполнял ею бутылки, приговаривая, что теперь она не хуже, чем святая. Стах хлопал Энея по плечу и орал "Падди Уэст", на ходу превращая эту воду в сливовицу, и с каждым ударом от плеча по всему телу волнами растекалась жидкая сталь, только что слитая из конвертеров Брянского завода, но сказать Эней ничего не мог — это же Стах и обижаться на него бессмысленно… Мёртвая Гренада приподнялась на носилках, попыталась припудрить сожжённое лицо и сказала: "Может, теперь у нас что-то получится?" "Уходи, — крикнула Оксана, в страхе прижимая к себе ребенка. — Посмотри, во что ты превратился". Дверь за ней захлопнулась, и Эней опустился в ночь.

Антон считал шаги. Два километра, четыре тысячи шагов до Ольшанки-Вільшанки. Чем больше он насчитывал, тем большей дурью представлялась ему собственная затея.

Когда он планировал её, еще до Харькова, он придумал легенду студента-историка, собирающего фольклор для дипломной работы. Это дало бы ему возможность перебираться из села в село, расспрашивать людей в открытую, не вызывая подозрений, жить с ними и наблюдать. Сейчас великолепный замысел пошел прахом: нужно было срочно найти хоть кого-то, готового оказать помощь. Довериться первому попавшемуся человеку, рискнуть ва-банк, с одной попытки либо вытянув счастливый билет, либо погубив всех.

Деревня оказалась маленькой, одиннадцать жилых дворов.

Сложившийся было в голове Антона стереотип "садка вишневого коло хаты" обвалился сам в себя. "Садки вишневые" были, да что там садки — деревня тонула в вишнях, яблонях и грушах, часть которых цвела, а часть — уже облетела. Они росли прямо вдоль главной и единственной улицы, щедро свесив на Антона ветки, поникшие от многолетней тяжести плодов, которыми интересовались только мальчишки и птицы. Нежилые дома прятались в зарослях одичавших садов. Жилые — вместе с садами — за высокими каменными заборами. Заборы сработаны на совесть: узорная кладка, кое-где — изразцы, строительная мода двадцатилетней давности.

Антон не набрался смелости постучаться ни в одну из этих крепких калиток, из-за которых доносились звуки какой-то жизни: писк младенца, блеяние коз, собачий лай, шум работающего насоса… Он прошел всю деревню насквозь, поражаясь собственной нерешительности. Не так ещё давно он смело поселялся в хостелах по поддельной студенческой карточке и получал деньги с фальшивого счёта, на который беззастенчиво переводил остаток в доли центов, получавшийся в ходе автоматических банковских операций — каждый месяц ему таким образом капало несколько сотен, и это только с одного банка. И ничего у него внутри при этом не звенело. А теперь…

Он поймал себя за шиворот уже почти за деревней… разогнался называется. Проскочил. Остановился, оглянулся — и увидел неподалёку от дороги серого человека со склонённой головой. Мальчик вздрогнул, но, приглядевшись, сам над собой посмеялся — это был старый памятник. Антон подошёл к нему ближе — неужели вездесущий Сесар Сантана добрался и сюда? Нет. Памятник поставили много раньше, чем прогремел Сантана. Черты лица сгладились под слоями нанесенной за два столетия краски, а цемент местами выкрошился. Кладбищенскую ограду и деревянный крест, тоже потемневший от времени, скрывали от поверхностного взгляда терновые кусты.

Памятник явно принадлежал к числу тех безликих стандартных изваяний, которые ставили на братских могилах во времена империи, и, может быть, он казался тогда невыносимо расхожим — но налет старины и почтение, с которым селяне ухаживали за безымянной могилой, этот тёмный крест, живые цветы перед ним и повязанный на перекладине креста свежий вышитый рушничок — всё это преобразило штамповку.

Антон несколько минут стоял у ограды. Он плохо знал историю Второй мировой: на ходе войн сейчас в школах внимания не заостряли, ограничиваясь в основном датами решающих сражений. Но, будучи сыном своей мамы и мальчиком любопытным, он с детства имел невозбранный доступ к литературе. Так что он лучше многих помнил, кто там с кем и за что воевал. Полночь тоже началась с идеологических цепочек. А пришла к пищевым.

Антон стукнул ладонью по ограде. Сын своей мамы! О чём угодно готов думать, только бы не возвращаться в деревню. Только бы не искать помощь. Только бы не ошибиться. Два человека там, у дороги, а он здесь застрял, будто от промедления что-то изменится…