Скотный двор. Эссе - Оруэлл Джордж - Страница 11

– Но он был ранен, – возразил Боец. – Мы все видели, что он весь в крови.

– Это было прописано в договоре! – выкрикнул Визгун. – Дробь Джонса только оцарапала его. Я мог бы показать вам, умей вы читать, – он сам об этом пишет. Уговор был такой, что в критический момент Снежок даст сигнал к отступлению и оставит поле врагу. И у него почти получилось – скажу даже, товарищи, получилось бы, если бы не наш доблестный Вождь, товарищ Наполеон. Разве вы не помните: едва Джонс со своими людьми вошли во двор, Снежок тут же обратился в бегство и увлек за собой многих из вас? А помните ли вы, что в тот же миг, когда всех охватила паника и поражение казалось неминуемым, товарищ Наполеон выскочил с криком: «Смерть человечеству!» – и впился зубами Джонсу в ногу? Уж ЭТО вы, товарищи, помните? – воскликнул Визгун, пританцовывая.

Теперь, когда Визгун все так наглядно описал, животные как будто это вспомнили. Во всяком случае, они припоминали, как в критический момент битвы Снежок бросился бежать. Но Бойцу все еще было не по себе.

– Не верю, что Снежок с самого начала был предателем, – сказал он, наконец. – Что было потом – это другое. Но я верю, что в Битве при коровнике он был добрым товарищем.

– Наш Вождь, товарищ Наполеон, – заявил Визгун, тщательно выговаривая каждое слово, – установил категорически – категорически, товарищи! – что Снежок изначально работал агентом Джонса. Да, еще задолго до Восстания.

– Ну, тогда другое дело! – сказал Боец. – Раз так сказал товарищ Наполеон, значит, так оно и есть.

– Вот так-то лучше, товарищ! – воскликнул Визгун, но животные заметили, как злобно его глазки сверкнули в сторону Бойца; затем он собрался уходить, но остановился и добавил со значением: – Предупреждаю каждое животное на этой ферме – смотреть в оба. Ибо у нас есть причина считать, что в эти самые минуты среди нас рыщут агенты Снежка!

Через четыре дня после полудня Наполеон приказал всем животным собраться во дворе. Когда все появились, из дома показался Наполеон с обеими медалями (ибо недавно он присвоил себе «Скота-Героя I степени» и «Скота-Героя II степени»), в компании девяти здоровых собачищ, которые вились вокруг него и так рычали, что у всех животных пробегал холодок по спине. Каждый съежился, кто где стоял, словно предчувствуя нечто ужасное.

Наполеон сурово обвел взглядом собравшихся и вдруг пронзительно взвизгнул. Тут же собаки метнулись, схватили четырех подсвинков за уши и подтащили их, скуливших от боли и страха, к ногам Наполеона. Рваные уши кровоточили, и псы, почуяв кровь, словно бы взбесились. Ко всеобщему удивлению, трое собак набросились на Бойца. Тот не мешкая поднял мощное копыто и припечатал одного прыгнувшего пса к земле. Собака взмолилась о пощаде, а две другие отбежали, поджав хвосты. Боец взглянул на Наполеона, спрашивая, раздавить ему пса или отпустить. Наполеон, похоже, поборол минутное замешательство и строго приказал отпустить собаку. Получив свободу, она заковыляла прочь, поскуливая.

Суматоха ненадолго улеглась. Четверо подсвинков дрожали с самым виноватым видом, ожидая своей участи. Наполеон велел им признаться в своих преступлениях. Это были те самые подсвинки, которые возражали против отмены воскресных Сходок. Они как по писаному признались, что тайно поддерживали связь со Снежком с тех самых пор, как его изгнали, что они вместе разрушили мельницу и заключили с ним соглашение о передаче Скотного двора мистеру Фредерику. И добавили: Снежок лично рассказывал им, что был тайным агентом Джонса многие годы. Едва они закончили признания, собаки разорвали им глотки, и Наполеон страшным голосом спросил животных, есть ли кому еще в чем признаться?

Три курицы, зачинщицы яичного бунта, вышли и доложили, что Снежок приходил к ним во сне и внушал противиться приказам Наполеона. Куриц тоже растерзали. Затем вышел гусь и признался, что в прошлом году на сборе урожая припрятал шесть кукурузных початков и съел ночью. Затем одна овца покаялась, что помочилась на водопое – это Снежок подстрекал ее, – и еще две овцы рассказали, что извели старого барана, преданного поборника Наполеона, загоняв его вокруг костра, когда того мучил кашель. Всех их тоже прикончили на месте. Признания чередовались с казнями, и вскоре у ног Наполеона набралась гора трупов, а в воздухе сгустился запах крови – впервые после изгнания Джонса.

Когда все кончилось, уцелевшие животные кроме свиней и собак побрели все вместе со двора. Они дрожали от страха и отчаяния. Они не знали, что потрясло их больше: предательство животных, которые вступили в сговор со Снежком, или жестокая расплата, которая их настигла. В прежние дни нередко случались кровопролития не лучше этого, но учинять такое между собой казалось животным несравненно ужасней. С тех пор, как Джонс покинул ферму, никакое животное не убивало себе подобных до этого самого дня. Даже крыс не трогали. Животные поднялись на пригорок к недостроенной мельнице и сбились в кучу, словно пытаясь согреться, – Кашка, Мюриел, Бенджамин, коровы, овцы и все гуси с курами – все были здесь, не считая кошки, которая куда-то делась ровно перед тем, как Наполеон приказал всем собраться. Животные лежали молча. Один Боец стоял. Он переминался с ноги на ногу, взмахивал длинным черным хвостом и коротко ржал в недоумении. Наконец, он сказал:

– Не понимаю. Никогда бы не поверил, что на нашей ферме может случиться такое. Должно быть, в нас какой-то изъян. Я вижу только одно решение: больше работать. Отныне я буду вставать по утрам на час раньше.

И он удалился своей грузной поступью в сторону карьера. Там он наполнил две телеги камнями и привез их одну за другой к ветряной мельнице, прежде чем наступила ночь.

Животные жались к Кашке и молчали. С пригорка, на котором они лежали, открывался широкий вид. Они видели почти весь Скотный двор: длинный выгон, тянущийся до большой дороги, луг, рощу, пруд, вспаханные поля, где зеленели густые всходы пшеницы, и красные крыши фермерских строений с дымом, курившимся над трубами. Стоял погожий весенний вечер. Лучи заходящего солнца золотили траву и живые изгороди с надувшимися почками. Никогда еще ферма – и ведь это была их ферма, вся до последнего дюйма – не казалась животным такой желанной. Кашка глянула на склон холма, и глаза ее заволокло слезами. Она думала и не знала, как выразить словами, что они совсем не к этому стремились годы назад, когда отважились бросить вызов человеческому роду. В ту первую ночь, когда старый Мажор призвал их к Восстанию, они и помыслить не могли о подобной кровавой расправе. Если ей и рисовались картины будущего, то это было общество, в котором животные равны, не испытывают голода и принуждения, работают по своим способностям, а сильные защищают слабых, как сама она защищала отбившихся утят в амбаре, когда Мажор произносил свою речь. А вместо этого – она не понимала почему – они пришли к тому, что все боятся раскрыть рот, повсюду рыщут свирепые собаки, твои товарищи признаются в ужасных преступлениях, и их рвут на куски у тебя на глазах. Она не помышляла о восстании или неповиновении. Она понимала, что даже сейчас им живется лучше, чем при Джонсе, и что самое важное – не дать вернуться людям. Что бы ни случилось, она останется верна общему делу, будет упорно трудиться, выполнять приказы и идти за Наполеоном. И все же не к этому животные стремились, не ради этого рвали жилы. Не ради этого строили мельницу и шли под пули Джонса. Такие мысли одолевали Кашку, хоть она и не могла выразить их в словах.

Наконец, отчаявшись найти нужные выражения, она решила излить душу в песне и затянула «Зверей Англии». Другие животные подхватили песню и пропели ее три раза – очень слаженно, но так протяжно и печально, как никогда еще не пели.

Едва они завершили песню в третий раз, как к ним приблизился Визгун с двумя собаками, и вид его намекал, что у него серьезный разговор.

Он объявил, что особым указом товарища Наполеона «Звери Англии» упраздняются. Отныне петь это запрещено.

Животные оторопели.