Мы никогда не умрем (СИ) - Баюн София - Страница 16

Действие 6

Мир-Где-Все-Правильно

Что значит «Я»? «Я» бывают разные! Алан Милн

Утро наступило такое же, как всегда. Позвали солнце горластые петухи — и оно пришло. Какие-то мальчишки с утра отправились в лес — Вик слышал их голоса. Спал отец в своей комнате. В лесу не повернула вспять река, и сам лес не сбросил листву за эту кошмарную ночь.

Но для него, Вика, все изменилось.

Он принял Мартина легко. В его мире, где грозовые облака превращались в драконов, появление какой-то доброй, взрослой силы, дающей ему советы, появление в его жизни белой комнаты со светлым окном — все это не выглядело странным. Все было понятно и правильно. И даже огоньки, которые зажигал Мартин не казались чем-то странным.

Они добрые были, эти огоньки. И Мартин был добрым. Зачем его бояться?

Но вчера все изменилось. Мартин не просто был добрым. Он не просто лег на этот стол — он бросился на него не думая, выдернув Вика из-под удара. И просил читать стихи. Вик хорошо понял, зачем.

Чтобы он не услышал, что происходит снаружи.

Ночью, когда Мартин, наконец, забылся лихорадочным сном, Вик все же попытался занять свое место. Ему очень хотелось сделать хоть что-то хорошее для Мартина, а он спал, подломив под себя руку и судорожно кутаясь в одеяло, которое никак не унимало озноба.

Боль навалилась, тяжелая и злая. И какая-то… утомленная. У него мелькнула странная мысль, что ей, боли, самой не хочется быть в этом маленьком, тщедушном теле. Что он ей не интересен и не нужен, но приходится ядовитой тяжестью пульсировать на полосах покрасневшей кожи, растекаясь намечающимися синяками.

Вик боялся этой боли. Вернее, не самой боли. Она была такая сильная, такая беспощадная, что, казалось, была отдельна от него. И бояться ее по-настоящему никак не выходило.

Но того, что это Мартин лежал вчера, прижатый к этим доскам, и хрипло считал удары, с ненавистью выдыхая слова. Того, что это Мартин забрал всю эту боль себе, загородив собой друга. Этого Вик почему-то испугался.

Вик все же смог перевернуться и даже доползти до угла, где лежала старая куртка. Он вытряхнул из нее пару уснувших мышат и накинул поверх одеяла.

Мартин спал тревожно. Вик слышал, как он бормотал что-то. Кажется, он говорил что-то про реку и про цветы.

Вик зажмурился. Отчаянно хотелось облегчить его страдания, загладить вину. Он даже поклялся себе, что они обязательно поедут когда-нибудь к морю. И пусть Мартин там любуется на свои корабли и с восторгом гладит пену прибоя. Только вот сейчас не было никакого моря.

Зато было осознание. Оно пришло внезапно, пронзительное, щемящее и пугающее.

Мартин любил его. Любил его как-то по-особенному, как, наверное, любят в Мире-Где-Все-Правильно. Не как мать, которая читала ему сказки и говорила, что любит, а потом ни слова не сказала, когда отец забрал его с собой, вытащив из дома, как щенка на поводке. Не как отец, который, напившись становился добрым и смотрел на него слезящимися глазами и звал «наследником». Может быть так его любила Лера. Но Лера девочка, к тому же младшая. Поэтому скорее это он любил ее так — не доверчиво и беспомощно, а осознанно, ответственно и…

«А ведь отец как-то ударил Леру», — вспомнил мальчик.

Вику было четыре года, а Лере два. И он видел, как отец отмахнулся от нее, кажется, ударив по лицу. Девочка не заплакала, только посмотрела удивленно и тихо отошла.

Значит, Мартин любит его? И сестра? А отец — нет?

Вику вспомнилось, как они с Мартином впервые почти поссорились. Он тогда сказал, что нет никакой справедливости в том, что отец бил его мать и ударил сестру. Вик тогда выпалил, что может быть это он, Мартин, на самом деле несправедлив?

Потому что отец не может быть несправедливым.

Но оказалось — может.

Ведь он ничем не заслужил эту порку. Он ничего не сделал. И тем более ничего не сделал отцу Мартин.

Столько чувств, обладающих весом. Они лежали в ладонях, как гладкие, горячие от солнца камни.

Самым тяжелым и горячим была боль. Она сейчас занимала все пространство, поддергивая пеленой взгляд и мешая дышать. Но это был ненастоящий камень. Вик знал, что скоро он утечет сквозь пальцы песком.

И останутся остальные.

Благодарность.

Чужая любовь.

Ответственность.

И маленький, прожигающий камешек, единственный не бывший гладким — Вина.

А ведь Вик знал то, что пытался скрыть от него Мартин. У него не получалось прятать сильные чувства.

Мартин ненавидел отца, только Вик раньше не мог понять, за что. Он мог бы сказать себе, что Мартин вчера поплатился за свою ненависть, но отец-то ничего не знал. Он бил Вика. И это Вик вчера «ломался» перед свиньей, не слушая, что говорил ему Мартин, просивший дать ему сделать все самому.

Вик смотрел в свое окно, и думал о том, что он бы предпочел сам вчера лечь на этот стол, но не слышать, как Мартин хрипло считает удары.

Вику не нравилось это чувство. Если бы его можно было накрыть плотной, черной тряпкой, как звонкую канарейку в клетке и навсегда заглушить, он бы сделал это.

Не задумавшись о птичке, оставшейся в темноте.

…

А Мартину было не до птиц и не до камешков в ладонях. Его душила ненависть и совсем тривиальная жажда.

Он проснулся под грязной серой курткой, в углу чердака, хотя засыпал у стены. Губы обметало коркой запекшейся крови, перед глазами то и дело вспыхивали яркие круги, а тело отказывалось подчиняться, словно его ржавыми гвоздями прибили к доскам пола.

С трудом, придерживаясь за стену, он добрался до бутылки. Сделав несколько глотков и смыв с лица разводы крови, сел на пол, тяжело привалившись к стене.

На полу лежал пыльный осколок зеркала. Он осторожно положил его на колени и заглянул в серую глубину.

Мартин совсем не удивился, увидев там собственное лицо. Это его тонкий нос, острые скулы, волевой подбородок и тяжелый серый взгляд. Его каштановые волосы рассыпаются по плечам.

Капелька воды сорвалась с подбородка, расплескавшись розовой точкой на зеркале. И словно рябь прошла по воде.

Детскому лицу Вика не шел этот тяжелый взгляд и хмурое, взрослое выражение.

Мартин чувствовал, как вчерашнее унижение колючей проволокой сдавило ребра. Как оно разливается в горле тошнотой и колет морозом кончики пальцев.

Ненависть, липкая, раскаленная, как сахарный сироп толчками пробивалась по венам.

Он забрал у мальчика сестру. Он забыл о его существовании. Не замечал его любви. Избил его.

И его, Мартина, заставил унижаться.

«Мартин?.. Тебе очень… плохо?..» — раздался осторожный голос Вика.

— Нет, я… Все в порядке, — соврал Мартин.

«Ты ненавидишь его, да?»

— Да, — ответил Мартин, не пытаясь больше скрывать очевидное.

«И… и меня тоже?» — беспомощно спросил Вик.

— Глупый… тебя за что ненавидеть?

«Я… я его сын, Мартин», — с какой-то взрослой обреченностью ответил он.

— Дети не всегда похожи на родителей. Ты хороший человек и у тебя светлое будущее, я в это верю, — сказал Мартин.

И внезапно понял, что его слова звучат фальшиво. Будто он сам себе не верил.

«И ведь я не верю», — с ужасом подумал он.

Откуда взялась эта мысль? Почему вдруг стало до тошноты тоскливо, будто мир и правда безвозвратно почернел за ночь?

— Вик. Я здесь, кажется, навсегда. У меня нет никаких шансов сделать свою жизнь иной, хотя клянусь, я бы не бросил тебя. Но у тебя… у тебя всегда будет выбор. И я верю, что ты сделаешь правильный.

«Мартин… посмотри еще раз в зеркало?..» — неожиданно попросил Вик.

Он, пожав плечами, поднял зеркало с колен.

«Я… я тебя вижу!» — с восторгом прошептал он.

Он и правда видел Мартина. Таким же, как он сам видел себя несколько минут назад. Только он сидел за его спиной.

«Мартин, почему у тебя такое уставшее лицо?..» — прошептал Вик, откладывая зеркало.