Сестра Керри - Драйзер Теодор - Страница 30

• Предыдущая
• 30/117
• Следующая

Должность позволяла ему свободно располагать своими вечерами. Вообще Герствуд был чрезвычайно преданный служащий и пользовался таким доверием хозяев, что они разрешали ему распоряжаться своим временем по собственному усмотрению. Он мог уходить когда угодно, так как всем было известно, что он блестяще выполняет обязанности управляющего, совершенно независимо от времени, которое уделяет делу. Его изящество, такт и элегантность создали в баре особую атмосферу изысканности, что было весьма важно для такого предприятия. В то же время благодаря многолетнему опыту Герствуд стал превосходным знатоком напитков, сигар и фруктов, ассортимент которых в баре не оставлял желать ничего лучшего. Буфетчики, их помощники сменяли один другого, но пока оставался Герствуд, плеяда старых посетителей едва ли замечала перемену. Именно, он, повторяем, давал заведению тот тон, к которому привыкли завсегдатаи. Вполне понятно поэтому, что Герствуд мог располагать своим служебным временем, как ему было угодно, и, случалось, уходил то днем, то вечером, но неизменно возвращался между одиннадцатью и двенадцатью, чтобы быть на месте последний час или два и присутствовать при закрытии бара.

— Вы уж последите за тем, чтобы все было убрано в шкафы и чтобы никто не оставался в баре после вас, Джордж! — сказал ему однажды мистер Мой, и ни разу за всю свою долголетнюю службу Герствуд не нарушил этого указания. Владельцы бара годами не заглядывали туда после пяти часов дня, и все же управляющий так же точно выполнял их требование, как если бы они ежедневно приходили проверять его.

В пятницу, всего через два дня после визита к Керри, Герствуд решил снова повидаться с ней. Он уже не мог существовать без нее.

— Ивенс, — обратился он к старшему буфетчику, — если кто будет спрашивать меня, скажите, что я вернусь к пяти часам.

Быстрыми шагами направился он на Медисон-стрит, сел в конку и через полчаса был на Огден-сквер.

Керри уже приготовила шляпу и перчатки и, стоя перед зеркалом, прикалывала к платью белый кружевной бант, когда горничная постучала и сообщила, что пришел мистер Герствуд.

Услышав это, Керри слегка вздрогнула, но, овладев собой, попросила горничную передать ему, что через минуту выйдет в гостиную, и стала торопливо заканчивать туалет.

В эту минуту Керри не могла бы ответить, рада ли она тому, что ее дожидается этот интересный человек. Она чувствовала, как кровь прилила к ее щекам, но то было скорее от волнения, чем от страха или радости. Она не пыталась угадать, о чем он будет говорить, только подумала, что нужно быть осторожнее и что ее непостижимо влечет к этому человеку. Поправив в последний раз бант, Керри вышла в гостиную.

Герствуд тоже волновался и нервничал. Он не скрывал от себя цели своего прихода. Он сознавал, что на этот раз должен действовать решительно, однако, едва настал ответственный момент и послышались шаги Керри, смелость покинула его. Он начал колебаться, так как далеко не был уверен в том, как она отнесется к нему.

Но едва Керри вошла в комнату, Герствуд снова воспрянул духом при виде красоты молодой женщины. В ней было столько непосредственности и очарования, что всякий влюбленный почувствовал бы прилив отваги. Керри явно волновалась, и это рассеяло тревогу Герствуда.

— Как вы поживаете? — непринужденно приветствовал он ее. — День такой прекрасный, что я не мог устоять против искушения пройтись немного.

— Да, день чудесный, — сказала Керри, останавливаясь перед гостем. — Я и сама собиралась выйти погулять.

— Вот как? — воскликнул Герствуд. — В таком случае, быть может, вы наденете шляпу и мы выйдем вместе?

Они пересекли парк и пошли по бульвару Вашингтона; здесь была отличная щебенчатая мостовая, а немного отступя от тротуара тянулись большие особняки. На этой улице жили многие из состоятельных обитателей Западной стороны, и Герствуд слегка нервничал оттого, что идет с дамой у всех на виду. Однако вывеска «Экипажи напрокат» в одном из переулков вывела его из затруднения, и он предложил Керри прокатиться по новому бульвару.

Бульвар представлял собою в то время просто-напросто проезжую дорогу. Та часть его, которую Герствуд намеревался показать Керри, находилась тоже на Западной стороне, но значительно дальше и была мало заселена. Бульвар соединял Дуглас-парк с Вашингтонским, или Южным парком; эта аккуратно вымощенная дорога тянулась миль пять по открытой, заросшей высокой травой прерии на юг, сворачивая затем к востоку. Там нечего было опасаться кого-либо встретить, и ничто не могло помешать беседе.

Герствуд выбрал смирную лошадь, и скоро он и Керри оказались уже в таких местах, где никто их не видел и не слышал.

— Вы умеете править? — спросил Герствуд.

— Никогда не пробовала.

Он передал Керри вожжи, а сам скрестил руки на груди.

— Вот видите, как это просто, — с улыбкой сказал он.

— Да, когда лошадь смирная! — ответила Керри.

— При некотором навыке вы справитесь с любой, — подбодрил он ее.

Герствуд выжидал удобной минуты, чтобы перевести разговор на другую тему и придать ему более серьезный характер. Раза два он совсем умолкал, в надежде, что в молчании мысли Керри потекут по тому же направлению, что и его. Но она как ни в чем не бывало продолжала болтать. Вскоре, однако, его молчаливость стала действовать на нее. Она поняла, о чем он думает. Герствуд упорно смотрел перед собою, точно раздумье его не имело никакого отношения к спутнице. Но его настроение говорило само за себя, и Керри сознавала, что близится критическая минута.

— Поверите ли, — задумчиво произнес он, — я уже много лет не был так счастлив, как с тех пор, когда я узнал вас.

— Правда?

Она произнесла это слово с притворной легкостью, хотя была сильно взволнована убежденностью в его голосе.

— Я хотел сказать вам это еще в прошлый вечер, — добавил он, — но не представилось случая.

Керри слушала его, даже не пытаясь найти слова для ответа. При всем желании она ничего не могла бы придумать. Вопреки ее представлениям о порядочности и мыслям, тревожившим ее с первой минуты их знакомства, она теперь снова почувствовала сильное влечение к этому человеку.

— Я затем и пришел сегодня, — торжественным тоном продолжал Герствуд, — чтобы сказать вам о своих чувствах, то есть узнать, пожелаете ли вы меня выслушать.

Герствуд был в некотором роде романтиком, ему не чужды были пылкие чувства — порою даже весьма поэтические, — и под действием сильной страсти он становился красноречив. Вернее, в голосе его появлялась та кажущаяся сдержанность и патетика, которая является сущностью красноречия.

— Вы, наверное, и сами знаете… — сказал он, положив свою руку на ее. Воцарилось неловкое молчание, пока он подыскивал нужные слова. — Вы, наверное, и сами знаете, что я люблю вас…

Керри даже не шевельнулась, услышав это признание. Она целиком подпала под обаяние этого человека. Ему для выражения своих чувств нужна была церковная тишина, и Керри не нарушала ее. Не отрываясь, смотрела она на развертывавшуюся перед нею панораму открытой, ровной прерии.

Герствуд выждал несколько секунд, а затем повторил последние слова.

— Вы не должны так говорить, — чуть слышно отозвалась Керри.

Это звучало совсем неубедительно. Просто у нее слабо шевельнулась мысль, что надо что-нибудь сказать. Герствуд не обратил внимания на ответ.

— Керри, — сказал он, впервые с теплой фамильярностью называя ее по имени, — Керри, я хочу, чтобы вы полюбили меня. Вы не знаете, как я нуждаюсь хоть в капельке нежности. Я, в сущности, совсем одинок. В моей жизни нет ничего светлого и радостного. Одни только заботы и возня с людьми, которые для меня ничего не значат.

Произнося эти слова, Герствуд и сам считал, что его доля достойна глубокой жалости. Он обладал способностью увлекаться собственной речью и, глядя на себя словно со стороны, видеть то, что ему хотелось бы видеть. Его голос дрожал от волнения, и слова находили отклик в душе спутницы.

— А я-то думала, что вы, должно быть, очень счастливы! — сказала Керри, обращая на него свои большие глаза, полные искреннего сочувствия. — Ведь вы так хорошо знаете жизнь!

• Предыдущая
• 30/117
• Следующая