Зона - Довлатов Сергей Донатович - Страница 17
- Предыдущая
- 17/32
- Следующая
Добротная лагерная речь вызывает уважение к мастеру. Трудовые заслуги в лагере не котируются. Скорее – наоборот. Вольные достижения забыты. Остается – слово.
Изысканная речь является в лагере преимуществом такого же масштаба, как физическая сила.
Хороший рассказчик на лесоповале значит гораздо больше, чем хороший писатель в Москве.
Можно копировать Бабеля, Платонова и Зощенко. Этим не без успеха занимаются десятки молодых писателей. Лагерную речь подделать невозможно. Поскольку главное ее условие – органичность.
Разрешите воспроизвести не совсем цензурную запись из моего армейского блокнота.
"Прислали к нам сержанта из Москвы. Весьма интеллигентного юношу, сына писателя. Желая показаться завзятым вохровцем, он без конца матерился.
Раз он прикрикнул на какого-то зека:
– Ты что, ебнУлся?!
(Именно так поставив ударение.)
Зек реагировал основательно:
– Гражданин сержант, вы не правы. Можно сказать – ебнулся, ебанулся и наебнулся. А ебнУлся – такого слова в русском литературном языке, уж извините, нет…
Сержант получил урок русского языка".
Фрайер, притворяющийся вором, – смешное и неприличное зрелище. О таких говорят: «Дешевка под законника капает».
Искусство лагерной речи опирается на давно сложившиеся традиции. Здесь существуют нерушимые каноны, железные штампы и бесчисленные регламенты. Плюс – необходимый творческий изыск. Это как в литературе. Подлинный художник, опираясь на традицию, развивает черты личного своеобразия…
Как это ни удивительно, в лагерной речи очень мало бранных слов. Настоящий уголовник
редко опускается до матерщины. Он пренебрегает нечистоплотной матерной скороговоркой. Он дорожит своей речью и знает ей цену.
Подлинный уголовник ценит качество, а не децибеллы. Предпочитает точность – изобилию.
Брезгливое: «Твое место у параши» – стоит десятка отборных ругательств. Гневное: «Что же ты, сука, дешевишь?!» – убивает наповал. Снисходительное: «Вот так фрайер – ни украсть, ни покараулить» – дезавуирует человека абсолютно…
В лагере еще жива форма словесного поединка, блистательной разговорной дуэли. Я часто наблюдал такие бои – с разминкой, притворной апатией и внезапными фейерверками убийственного красноречия. С отточенными формулировками на уровне Крылова и Лафонтена:
«Волк и меченых берет…»
В лагере не клянутся родными и близкими.
Тут не услышишь божбы и многословных восточных заверений. Тут говорят:
– Клянусь свободой!..
Следующий отрывок – про того же капитана Егорова. Куски из середины пропали. Там была история с лошадью – когда-нибудь расскажу. И еще – про бунт на Весляне, когда Егорова оглушили лопатой…
В общем, потеряно страниц двенадцать. Все оттого, что наша литература приравнивается к динамиту. По-моему, это большая честь для нас…
В уборной было чисто и прохладно. Егоров курил, сидя на подоконнике. За окном пожарные играли в городки. Проехал хлебный фургон и, качнувшись, затормозил возле булочной.
Егоров потушил сигарету и вышел. Больничный коридор пересекали солнечные лучи. Тут было много окон – легкие занавески вздрагивали и покачивались.
По коридору шла медсестра. Она была похожа на монашку и казалась хорошенькой.
Все больничные медсестры казались хорошенькими. Да они и были хорошенькими. Поскольку они были юными и здоровыми. А кругом – так много прозрачных белых занавесок, холодного света, и ничего лишнего…
– Ну как? – спросил Егоров.
– Состояние удовлетворительное, – холодно ответила медсестра.
У нее были раскосые глаза, аккуратная челка и голубоватый халат, стянутый на талии.
Медсестры в палатах и регистратуре казались бесчувственными. Ведь они говорили то, что не каждому приятно слышать…
– Ясно, – сказал капитан, – удовлетворительное – значит плохое?
– Мешаете работать, – выговорила она тоном измученной почтовой служащей.
– Сунуть бы тебя головой в мясорубку, – негромко произнес капитан.
По коридору торопливо шел хирург с четырьмя ассистентами. Они были выше его ростом. Хирург что-то говорил им, не оборачиваясь.
Егоров стал на дороге.
– Потом, потом, – отстранил хирург, – мы, врачи, суеверны…
Он почти шутил.
– Если моя жена, – произнес капитан, – если что-то случится… Все, что будет потом, уже не имеет значения.
– Перестаньте кощунствовать, – сказал хирург, – идите обедать. Выпейте портвейна. Столовая за углом…
– Какой ты здоровый, – сказал капитан.
– Кто это? – удивился хирург. – Зачем? Я же просил…
Выйдя из больницы, Егоров заплакал, отвернувшись к стене. Он вспомнил Катино лицо, детское и злое. Вспомнил пальцы с обкусанными ногтями. Припомнил все, что было…
Потом закурил и отправился в столовую. Там было несколько посетителей. Часть дюралевых табуреток стояла штабелем в углу.
Капитан сел у окна, заказал вино и шницель. Официантки в столовой казались хорошенькими и похожими на медсестер. На официантках были яркие шелковые блузки и кружевные передники. Кассирша недовольно поглядывала в зал. Перед ней лежала толстая рваная книга.
Обедая, Егоров наблюдал, как два солдата моют грузовик.
Он вышел из столовой, купил газету. Повертел и сунул ее в карман. Навстречу шла женщина с метлой. Женщина царапала мостовую с расплющенными окурками.
Проехал на велосипеде железнодорожник. Спицы образовывали легкий мерцающий круг.
Час спустя Егоров зашел в клинику. Он стоял в коридоре под люстрой. На окне качалось растение с твердыми зелеными побегами. Цветы в больнице казались искусственными.
По коридору шел хирург. Мокрые руки он нес перед собой, как вещь. Медсестра подала ему салфетку. Затем направилась к Егорову.
Вдруг она показалась ему некрасивой. Она была похожа на умного серьезного мальчика. На медсестре был халат с чернильным пятнышком у ворота и заношенные домашние туфли.
– Вашей жене получше, – расслышал капитан, – Маневич сделал чудо.
Егоров оглянулся – хирурга не было. Он сделал чудо и затем ушел.
– Как фамилия? – переспросил Егоров, но медсестра тоже ушла.
Он спустился вниз по лестнице. Гардеробщик подал ему шинель. Капитан протянул ему рубль. Старик уважительно приподнял брови.
Медсестра в регистратуре напевала:
Она показалась Егорову некрасивой.
– Вроде бы моей жене получше, – сказал капитан, – она заснула.
Помолчал и добавил:
– Все же знающие люди – евреи. Может, зря их давили веками?.. Году в шестидесятом к нам прислали одного. Все говорили – еврей, еврей… Оказался пьющим человеком…
Медсестра оборвала пение и недовольно уткнулась в бумаги.
Капитан вышел на улицу. Навстречу шли люди – в сандалиях, кепках, беретах, пестрых рубашках и темных очках. Они несли хозяйственные сумки и портфели. Женщины в разноцветных блузках казались хорошенькими и похожими на медсестер.
Но главным было то, что спит жена. Что Катя в безопасности. И что она, наверное, хмурится во сне…
24 мая 1982 года. Нью-Йорк
Я уже говорил, что зона представляет собой модель государства. Здесь есть спорт, культура, идеология. Есть нечто вроде коммунистической партии. (Секция внутреннего порядка.) В зоне есть командиры и рядовые, академики и невежды, миллионеры и бедняки.
В зоне есть школа. Есть понятия – карьеры, успеха.
Здесь сохраняются все пропорции человеческих отношений.
Огромное место в лагерной жизни занимает переписка с родными. Хотя родственники есть далеко не у всех. А на особом режиме – тем более.
Сказываются годы лагерей и тюрем. Жены нашли себе других поклонников. Дети настроены против своих отцов. Друзья и знакомые либо тянут срок, либо потерялись в огромном мире. Те же, у кого есть родные и близкие, дорожат перепиской с ними – чрезвычайно.
- Предыдущая
- 17/32
- Следующая
