Смертная чаша весов - Перри Энн - Страница 45

Женщина улыбнулась и положила перо.

– Я и не сомневалась в этом, сэр. Ваше горе так естественно! На вашем месте каждый так себя чувствовал бы; и пожалуйста, больше незачем об этом говорить.

– Но моя жена сказала, что я… был груб.

– Я уже об этом забыла.

– Благодарю. Я… я надеюсь, вы останетесь, чтобы и далее ухаживать за Робертом? Он будет очень в этом нуждаться. Конечно, со временем мы прибегнем к помощи слуги-мужчины, но до тех пор…

– Он постепенно научится гораздо большему, чем умеет сейчас, – заверила его Эстер. – А до тех пор… он лишен некоторых способностей, но он теперь не болен. Самым удобным для него было бы пользоваться специальным креслом на колесиках, чтобы двигаться по дому…

Олленхайм заморгал.

– Но ему это очень не понравится. Люди станут… жалеть его. Он будет чувствовать себя… – Барон осекся, будучи не в силах продолжать.

– До некоторой степени независимым, – закончила за него медсестра. – Альтернатива этому – оставаться в постели. Но в этом нет никакой необходимости. Он не инвалид. При нем его руки, голова и чувства.

– Но он же станет калекой… – Бернд говорил обо всем в будущем времени, словно думать об этом как о свершившемся факте было для него невыносимо.

– Он не может пользоваться своими ногами, – сказала Эстер, стараясь выражаться как можно осторожнее. – И вы должны помочь ему в полной мере использовать то, чем он владеет. Возможно, люди сначала будут его жалеть, но потом перестанут, если убедятся, что сам он о себе не сокрушается.

Барон пристально глядел на свою собеседницу. Вид у него был измученный, глаза, обведенные черными кругами, ввалились, а кожа лица приняла какой-то пергаментный оттенок.

– Хотелось бы думать, что вы правы, мисс Лэттерли, – сказал он спустя минуту-две. – Но вы так легко обо всем говорите… Я знаю, вы видели много молодых людей, искалеченных войной, и последствия ее для них были, возможно, гораздо страшнее, чем для Роберта. Но вы были свидетельницей только первого, самого ужасного взрыва горя, а потом занимались другим пациентом. Вам неизвестно, как медленно для искалеченных тянулись последующие годы и как нестерпима горечь обманутых надежд, их вынужденной отрезанности от мира, которая лишает всех… радостей и удовольствий, всех преимуществ жизни.

– Я ухаживала не только за солдатами, барон Олленхайм, – мягко возразила Эстер. – Но, пожалуйста, пусть Роберт даже и не подозревает, что вы считаете его жизнь такой неполноценной, иначе вы совсем сокрушите его дух, и ваша убежденность, ваши страхи, что для него все кончено, могут реализоваться на практике.

Бернд снова воззрился на нее, и в его взгляде попеременно отразились сомнение, гнев, любопытство и, наконец, понимание.

– Кому вы пишете? – поинтересовался он, глядя на бумагу и перо. – Жена сказала, что вы согласились помочь ей написать несколько необходимых писем. Тогда, может быть, вы поблагодарите от нас мисс Стэнхоуп и сообщите ей, что ее усилия больше не потребуются? Как вы думаете, будет удобно предложить ей некоторое вознаграждение за ее доброту? Насколько я понимаю, она очень стеснена в средствах?

– Нет, я не думаю, что это было бы уместно! – резко возразила девушка. – Более того, я считаю, что это было бы очень большой ошибкой – отказаться сейчас от ее забот. Кто-то должен убедить Роберта покинуть стены и найти новые возможности времяпрепровождения.

– Выйти из дома? – Мужчина был так потрясен, что на его бледных щеках вспыхнули два красных пятна. – Я даже подумать не могу, мисс Лэттерли, чтобы он захотел покинуть дом! И с вашей стороны неразумно это предлагать.

– Он искалечен, барон Олленхайм, но не изуродован, – заметила Эстер. – Ему некого и нечего стыдиться.

– Ну, разумеется, нечего! – Бернд рассердился уже по-настоящему, так как сам испытывал как раз стыд по той причине, что кто-то из его семейства не вполне такой, как все люди, недостаточно мужествен и теперь зависим от помощи других.

– Было бы разумно поддержать его желание видеть мисс Стэнхоуп, – упрямо повторила медсестра. – Она уже вполне отдает себе отчет в сложившейся ситуации, и для Роберта общаться с ней легче, чем довериться какому-то новому человеку, – по крайней мере, на первых порах.

Барон несколько минут размышлял, прежде чем ответить. Вид у него был ужасающе усталым.

– Не хочу быть несправедливым к этой девушке, – сказал он наконец. – Она уже, судя по ее внешнему виду и по тому, что жена мне рассказывала об обстоятельствах ее жизни, достаточно несчастна сама. Мы не можем предложить ей постоянного места. Роберту потребуется опытный слуга, и, естественно, со временем он возобновит прежние дружеские связи с теми, кто пожелает приспособиться к его новому положению. – При этих словах лицо Бернда исказилось. – И тогда девушка может почувствовать себя лишней, – закончил он. – Мы не должны злоупотреблять ни ее добротой, ни столь уязвимым душевным состоянием.

Он вовсе не хотел задеть Эстер своими словами, но та почувствовала, что они подразумевают ее собственное положение в этом доме: ее нанимают в период острой боли и отчаяния, на нее полагаются, ей верят в краткий момент кризиса, а когда он пройдет, ей заплатят, после чего поблагодарят и уволят. Ни она, ни Виктория не могут быть постоянной частью жизни этого дома, быть на равных с хозяевами в социальном отношении и стать им друзьями, разве только в очень узком и строго ограниченном понимании этого слова. Отличие лишь в том, что Виктории не уплатили бы, потому что ее положение в этом доме было гораздо менее понятным и объяснимым.

– Но, может быть, мы позволим самому Роберту принять решение? – ответила сиделка не так хладнокровно и горделиво, как ей того хотелось бы. Она рассердилась на такое отношение к Виктории и к самой себе и остро ощутила свое одиночество.

– Очень хорошо, – неохотно уступил Олленхайм, совершенно не представляя, что она в эту минуту чувствует. Да ему даже и в голову не пришло, что она вообще может чувствовать! – Пусть будет так на некоторое время.

Виктория появилась уже на следующее утро. Мисс Лэттерли увидела ее прежде, чем та стала подниматься наверх. Медсестра остановила ее кивком головы на лестничной площадке рядом с огромной китайской чашей, в которую была посажена пальма. Солнечный свет заливал площадку, ложась яркими квадратами на навощенный пол.

На Виктории было шерстяное платье цвета темной сливы – очевидно, оно осталось в ее гардеробе от более счастливых времен. Платье было ей очень к лицу, оно придавало ему краски, а белый воротничок сообщал блеск глазам. Но все это не могло ни смягчить тревожность взгляда девушки, ни погасить быструю вспышку понимания того, что произошло.

– Он теперь знает, да? – спросила она прежде, чем Эстер успела вымолвить хоть слово.

Отрицать или уклоняться от ответа было бессмысленно.

– Да, – кивнула сиделка.

– А как барон и баронесса? Они, наверное, очень страдают…

– Да… и я думаю, вы смогли бы помочь. Вас уже нельзя так поразить. Вы сами, в известном смысле слова, это испытали. И потрясение, и гнев у вас уже прошли.

– До известной степени, – улыбнулась мисс Стэнхоуп, но во взгляде ее промелькнула горечь. – Бывают такие дни, когда я просыпаюсь утром и в первые несколько минут не помню, что было, но затем обо всем вспоминаю и переживаю словно заново.

– Извините. – Эстер стало стыдно. Она подумала о надеждах и мечтах, которые имеет каждая молодая девушка, о балах, приемах и вечеринках, о романтической встрече, любви и замужестве и о том, что когда-нибудь у нее будут собственные дети. Внезапно осознать, что это невозможно, наверное, так же тяжело, как Роберту – свое положение инвалида.

– Я говорю глупости, – от всего сердца извинилась мисс Лэттерли. – Я хотела только сказать, что вы научились контролировать свои чувства, не давать им власти над собой.

Виктория почти улыбнулась, услышав такие слова, но ее улыбка быстро увяла, а взгляд снова стал тревожным.