Благословенный (СИ) - Сербинова Марина - Страница 7

Набравшись храбрости, Кэрол все-таки заставила себя лечь в постель.

Протянув руку, она погладила простынь рядом с собой.

— Если бы это была правда, и ты был бы здесь, со мной… как бы счастлива я была. И ничего бы мне больше не надо было от жизни. Мои дети и ты. Когда-нибудь мы все равно будем вместе. Ты не можешь вернуться ко мне, зато я могу прийти к тебе. И когда-нибудь я приду. Если верить моим снам, это будет совсем скоро, и тебе недолго осталось ждать… если ты, конечно, меня ждешь. Поэтому мне совсем не страшно умирать, потому что там ждешь меня ты. И все остальные, кого я люблю. Возможно, там мне будет лучше, чем здесь. Жаль только, что я не успею вырастить своих детей. Совсем скоро я умру в газовой камере, а Касевес позаботится о них. У них есть отцы. Патрик вернется к Джеку, а Рэй станет хорошим отцом для лисят. За них я спокойна. Их папы не дадут их в обиду, они позаботятся о них, может быть, даже лучше, чем я. А я буду наблюдать за ними и навещать их во снах…

Вот так она и жила, уверенная в своей скорой смерти и в ожидании конца, не видя ни будущего, ни света, ни надежды. Жила, как обреченный человек, приговоренный к смертной казни с небольшой отсрочкой. И ненавидела свой дар, который вынудил ее это знать и жить в мучительном невыносимом ожидании, от которого, как ей иногда казалось, она потихоньку сходит с ума. Это был не дар, это было еще одно проклятие. Неведение — это счастье, это блаженство. А знать о своей скорой смерти, ждать ее, не имея надежды на спасение, считать дни и смотреть в глаза своей смерти, наблюдая, как она медленно и неизбежно к тебе подкрадывается, знать, что ты не убежишь, что ты обречен — существует ли для человека пытка ужаснее и невыносимее этой? Нет. И Кэрол жила в этой пытке, с ужасом и отчаянием наблюдая, как роковой день, последний, все ближе и ближе, с каждой минутой, с каждым часом. И ей было безумно страшно. Ей казалось, что волосы шевелятся у нее на голове, и каждый раз седеют заново под краской, когда она повторяла про себя роковую дату. И знать это было невыносимо. Настолько невыносимо, что только дети удерживали ее от того, чтобы наглотаться снотворного, заснуть и больше не проснуться, прервав свою пытку и избавиться от ужасной участи, уготованной ей судьбой. Но она терпела, воспринимая это, как наказание за все то зло, что она принесла в этот мир своим пребыванием в нем. Наказание. Но вряд ли искупление.

Касевес видел ее пустой взгляд, в глубинах которого таились страх и отчаяние, понял, что она не живет, а только пытается жить, изо всех сил, как человек, решивший дотащить свою тяжелую ношу до конца, и только потом упасть, позволив ей себя раздавить. Она была не искренней, когда смеялась и веселилась, как человек, утративший всякую способность это делать, но не желающий показывать это другим. Касевес, естественно, не мог понять истинную причину того, почему это с ней происходит, но предполагал, что она просто потерялась в жизни, растерялась и не знала, как жить дальше и, возможно, не очень-то и желая это делать. Он искал ответы в любви, считая, что именно это делает девушку несчастной. Может, дело в Джеке, он та болезнь, что высасывает из нее жизнь? Да, он, несомненно, был ее болезнью, но той ли, что не давала ей жить? Неужели она его настолько любит?

Касевес наблюдал за ней, приглядывался, крайне обеспокоенный. Она редко говорила о Джеке, но в такие моменты бледнела или мрачнела, цепенела, превращаясь в больного человека, чью рану затронули, заставив вновь кровоточить. Она не хотела вспоминать о нем, и всячески избегала разговоров на эту тему. Зато она светлела, улыбалась и сверкала глазами, когда речь заходила о Рэе, и постоянно сама начинала о нем говорить и расспрашивать. Было видно, что воспоминания о нем доставляют ей удовольствие, хоть и не без доли боли, что ей было приятно думать о нем, и она согревалась мыслями о нем, с радостью впускала в свое сердце, в свою жизнь, как горячий нежный лучик света, единственный, которой пробивался к ней сквозь тьму ее отчаяния и одиночества. Казалось, она готова была говорить о нем бесконечно, что Джек был ядом для ее сердца, а Рэй, наоборот, лекарством, бальзамом для души, которым она тщательно старалась намазаться, дабы унять свою боль. Ей очень не хватало Рэя в своей жизни, и она тщетно старалась заполнить эту пустоту разговорами о нем, воспоминаниями. И Касевес доставлял ей эту радость, рассказывая об этом плуте и проказнике, играющим со своим бизнесом, как кот с клубком, не боясь его запутать или порвать, и уже прославившимся озорством и ловкостью. Касевесу из-за всего этого казалось, что он так до сих пор и не научился относиться серьезно к бизнесу и работе, что просто играет в них, как в полюбившуюся игру и старается сделать ее как можно более интересной и занимательной. И Уильям боялся, что наступит момент, когда эта игра Рэю прискучит, и тогда все пойдет прахом. И именно это несерьезное отношение лишало его всякого страха и осторожности, но те, кто не знал его так хорошо, как Касевес, воспринимали это за храбрость и уверенность в себе чистой монеты, проникшись уважением к этим похвальным качествам. К Рэю все относились хорошо, хоть это и казалось невероятным, все симпатизировали, даже конкуренты. Этот лис умудрялся всех очаровать, даже самые суровые акулы бизнеса о нем говорили с теплой улыбкой, беззлобно реагируя на его лукавство и озорство и относясь к ним снисходительно. Рэя невозможно было провести или обвести вокруг пальца, и вскоре это поняли все. Зато он сам проделывал это с легкостью и с удовольствием, прекрасно усвоив, где и с кем это делать можно, а с кем нельзя. Например, он без зазрения совести обводил вокруг пальца конкурентов, чтобы опередить их, обойти и выхватить лакомый кусок или добраться до него первым. Но никогда не позволял себе лукавить с партнерами, в общем, с теми, кто был с ним, а не против. На новом поприще он быстро оброс друзьями и доброжелателями. Касевес был доволен, это было заметно по тому, как он рассказывал о Рэе. Он гордился своим любимчиком и был рад тому, что тот его не разочаровывает.

— Люди любят его, а это зарок успеха во всем, — говорил Касевес, по себе зная, что человеческая благосклонность и доверие — это сила, которая всегда поддержит и протолкнет вперед, что владея людскими сердцами, ты владеешь миром. — Он так похож на меня, словно от меня на свет народился!

Кэрол смеялась, слушая о проказах Рэя, о которых ей рассказывал ее гость, и не могла не согласиться с тем, что Рэй на самом деле вылеплен из того же теста, что и Касевес, чему он, одинокий старик, доживающий свою жизнь без детей, был так рад. А Уилл все говорил и говорил, видя, что только Рэй, этот взрослый мальчишка, вернее, разговоры о нем, вызывают у нее искренний и настоящий смех, улыбку, радость. Рэй обладал даром не только нравиться, но и согревать, как согревал его старческую душу и жизнь, как грел своим теплом и светом эту девушку, не смотря на расстояние, разделявшее их, и делал это даже ненароком, возможно, сам того не подозревая. Он будет рад, когда узнает, что Кэрол помнит о нем, интересуется и скучает.

А то, что она скучала, что ей его не хватает, она не пыталась скрыть, как скрывала свои чувства к Джеку. Смотря в ее горящие глаза, за радостью которых читалась боль и тоска, слыша, с какой нежностью и любовью она говорит о Рэе и сколько при этом печали таилось в ее голосе, как появлялись в нем нотки болезненной ревности, когда она пыталась выведать о женщинах в его жизни, Касевес задавался вопросом, не влюблена ли она все-таки в него или это всего лишь последствия их бывших интимных отношений и восприятие его уже, как отца своих детей, которого она инстинктивно не хотела отпускать и делить с другими, хотя, скорее всего, сама в этом отчета себе не отдавала. Наблюдая за ней, Касевес думал о том, как разнятся ее отношения к этим двум мужчинам, Джеку и Рэю. Как не хочет говорить об одном, и как стремится поговорить о другом. Как мрачнеет, слыша имя Джек, и как светлеет при имени Рэй. Как старается исключить из своей жизни одного, и как отчаянно не хочет отпускать другого, как хотят забыть о болезни, избавиться от нее и ищут утешение. Джек болезнь, Рэй почему-то стал отдушиной, утешением, хоть и отравленным горечью из-за того, что его больше нет с нею рядом. И некому было ее поддержать и развеселить, заставить забыть о своей печали, отвлечь от отчаяния и страха. Плутовские хитрые глаза больше не плавили ее сердце, обезоруживая и покоряя, не ослепляла озорная мальчишеская улыбка, способная поднять самое упадническое настроение своей заразительной веселостью и жизнерадостностью. Она знала, что ей всего этого будет не доставать, но даже не думала, что настолько. Может быть, это из-за одиночества, может, она привыкла к нему настолько, что не могла отвыкнуть и смириться с его отсутствием. А может быть, нуждалась в его живости, энергии, легкости и непринужденности, которых не доставало ей самой, и которые она черпала у него, когда он был рядом. Она не знала, почему, но он был ей нужен, и ее страдания от этого только усугублялись. Так как всякие мысли о Джеке она гнала от себя прочь, то по ночам, лежа в одиночестве в постели, она вспоминала о Рэе. Думать о нем она себе разрешала, потому что мысли о нем причиняли ей не такую страшную боль и не разрушали ее истрепанную душу, как мысли о Джеке. С трепетом и дрожью вспоминала она горячие бессонные и утомительные ночи в его райском гнездышке, и мучилась от ревности и досады, думая, что пока она здесь лежит одна и вздыхает, какая-нибудь красотка наслаждается искусной любовью и ненасытной страстью этого мужчины. Когда подобные мысли о Джеке подбирались к ней, ей хотелось повеситься, только бы избавиться от них, потому что они раздирали все у нее внутри. Ревность эта была оглушительной, всепоглощающей, безумной, злобной и яростной, и лишь подогревала ее ненависть к нему. Она ненавидела его за все. Даже за то, что когда-то соблазнил и заставил потерять голову, за то, что держит ее сердце в своей когтистой звериной лапе смертельной хваткой и не отпускает, выжимая из него силы и саму жизнь. Она жила в аду, а Джек был ее сатаной, истязающим ее, и даже убежав, она не могла от него вырваться и освободиться. Но она смирилась с этим. Смирилась с этой губительной и непреодолимой болезнью, коей была ее странная любовь к нему. Это была одержимость, мания, помутнение, безумие, которое накрыло ее однажды и никогда не отпустит. Своими серыми пронзительными глазами, которые всегда имели над ней такую странную власть, он взял ее душу. Дьявол. Ненавидеть и любить, как привороженная. «Ты будешь любить меня всегда» — сказал он с такой уверенностью, словно его слова были заклятием и постоянно звучали в ее ушах, в голове. И самое плохое было то, что он был прав. Прав, как всегда. Он говорил, что не отпустит ее, никогда, и он держал слово. Он не отпускал. Но ему все равно придется, скоро. Она покинет этот мир и оставит здесь свою болезнь, свою любовь, и отправится к Мэтту свободной, избавившись от этих уз, которые так прочно опутывают ее при жизни, от него, своего любимого демона, поработившего ее, чертенка, как называла его Куртни. Умирать было страшно, но она пыталась унять страх, убеждая себя, что смерть — это избавление от всех ее мук.