Филиал - Довлатов Сергей Донатович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/24
• Следующая

– Нет… Веселись, развлекайся… Я жалею, что позвонил.

– Я же не знала… Ну, хочешь, поедем со мной? Только это не совсем удобно. Поедем?

– Нет.

– Ты милый, родной. Ты мой самый любимый. И мы еще увидимся. Но сегодня я занята.

Когда человека бросают одного и при этом называют самым любимым, делается тошно. И все-таки я спросил:

– Могу я встретить тебя ночью и проводить домой?

– Нет, – сказала Тася, – позвони мне завтра утром. Позвонишь?

– Хорошо.

– Скажи – клянусь, что позвоню.

– Клянусь.

Тася продолжала говорить. Однако я запомнил только слово – "нет ". Все попытки уравновесить его другими словами казались оскорбительной и главное – безнадежной затеей.

Ночью я сел в архангельский поезд. Я думал – кончено! Одинокий путник уходит дальше всех. Я вновь упал, и это моя последняя неудача. Отныне я буду ступать лишь по твердому грунту.

Мои печали должны раствориться в здоровом однообразии казарменного существования. Выступления на ринге помогут избавиться от лишних эмоций. Я сумею превратиться в четко действующий и не подверженный коррозии механизм…

В рассеянной утренней мгле желтели огни полустанков. Кто-то играл на гитаре: «Сиреневый туман бесшумно проплывает…»

– Солдат, иди пить водку! – звали меня бородатые геологи.

Но я отказывался либо притворялся, что сплю.

К штабу я подъехал вечером. Захожу в канцелярию. Майор Щипахин заполняет ведомость нарядов. На лбу его розовый след от фуражки. Портупея лежит на столе.

Я начинаю докладывать. Щипахин останавливает меня:

– Прибыл раньше времени? Отлично. Хочешь яблоко? Держи.

Наступил последний день конференции. (Все называли это мероприятие по-разному – конференция, форум, симпозиум…)

Было проведено в общей сложности 24 заседания. Заслушано 16 докладов. Организовано четыре тура свободных дискуссий.

По ходу конференции между участниками ее выявились не только разногласия. В отдельных случаях наблюдалось поразительное единство мнений.

Все единодушно признали, что Запад обречен, ибо утратил традиционные христианские ценности.

Все охотно согласились, что Россия – государство будущего, ибо прошлое ее ужасающе, а настоящее туманно.

Наконец все дружно решили, что эмиграция – ее достойный филиал. . . . . . . . . . . . . . . . .

Во многих случаях известные деятели эмиграции пошли на компромисс ради общественного единства. Сионист Гурфинкель признал, что в эпоху культа личности были репрессированы не только евреи. За это Большаков согласился признать, что не одни лишь евреи делали революцию.

Были, разумеется, споры и даже конфликты. Например, Дарья Владимировна Белякова оскорбила литературоведа Эрдмана. За Эрдмана вступились Лит-винский и Шагин. В частности, Шагин заметил:

– Еще вчера ты с Левой Эрдманом дружила. А сегодня Лева Эрдман – дерьмо. Завтра ты и обо мне скажешь, что я дерьмо.

Дарья Владимировна охотно согласилась:

– Возможно, и скажу. Но скажу, можешь быть уверен, прямо в глаза.

Шагин подумал и говорит:

– Этого-то я и опасаюсь.

На одном из заседаний вспомнили про Сахарова и Елену Боннэр. Заговорили о ее судьбе. (Сахаров тогда находился в Горьком.) Решили направить петицию советским властям. Потребовать, чтобы Елену Георгиевну выпустили на Запад. Вдруг Большаков сказал:

– Почему бы ей не сесть в тюрьму?! Все сидят, а она чем же лучше других?! Оттянула бы годика три-четыре. Вызвала бы повышенный международный резонанс.

Все закричали:

– Но ведь она больная и старая женщина! Большаков объяснил:

– Вот и прекрасно. Если она умрет в тюрьме, резонанс будет еще сильнее.

В библиотеке Сент-Джонс обсуждалось коллективное послание Нэнси Рейган. Сути этого послания я так и не уяснил. Почему решили обратиться именно к ней? Почему не к самому мистеру Рейгану? Бурной реакции в обоих случаях не предвиделось.

Эмигранты желали Нэнси Рейган доброго здоровья. Выражали удовлетворение ее общественной деятельностью. А главное, заклинали ее оберегать и лелеять мужа. «На радость, – именно так было сформулировано, – всего прогрессивного человечества».

Составил это нелепое письмо таинственный религиозный деятель Лемкус. Он же раньше других скрепил его витиеватой кучерявой подписью.

Собравшиеся выслушали ничтожный текст без эмоций. Молча проголосовали – за. Один лишь Шагин мрачновато произнес:

– Вы путаете эту даму с Крупской.

К часу дня я перестал вести записи и спрятал магнитофон. Nставались еще какие-то фантастические выборы. А так – я мог лететь домой ближайшим рейсом.

С Тасей я простился. Так и сказал ей утром:

– Давай на всякий случай попрощаемся.

– Как это – на всякий случай? Что может случиться?

– Возможно, я сегодня улечу.

– Прямо сейчас?

– Может быть, вечером.

– Значит, мы еще увидимся.

– Вдруг я тебя не застану.

– Застанешь.

Я подумал – а что, если она собирается лететь в Нью-Йорк? Помоему, это будет уже слишком. В нашем городе и так сумасшедших хватает. Да и утомили меня несколько все эти приключения.

Еще я подумал – вот она, моя юность. Сидит, роняет пепел мимо керамического блюдца с надписью «Вспоминай Техас!». Хотя находимся мы в центре Лос-Анджелеса.

Вот оно, думаю, мое прошлое: женщина, злоупотребляющая косметикой, нахальная и беспомощная. И это прошлое вдруг становится моим настоящим. А может, упаси Господь, и будущим…

– Я еще тут должен выяснить насчет собаки, – говорю.

– То есть?

– В связи с ее транспортировкой… Должны быть какие-то правила.

– Все очень просто, я узнавала. Тебе придется купить специальный ящик. Что-то вроде клетки. Это недорого, в пределах сотни.

– Ясно, – говорю.

Самое любопытное, что я действительно всегда мечтал иметь щенка…

В кулуарах меня окликнул человек невысокого роста, лысый, с хитрыми и бойкими глазами. Касаясь моего рукава, он заговорил:

– Насколько я знаю, вы имеете отношение к прессе.

– Косвенное, – сделал я попытку уклониться.

– Этого достаточно. Дело в том, что у меня есть статья. Вернее, небольшое исследование. Или даже эссе. Хотелось бы пристроить его в какую-нибудь газету.

– Что за эссе, – спрашиваю, – как называется?

Незнакомец охотно пояснил:

– Эссе называется «Микеланджело живет во Флашинге».

– Это о чем же?

– О творчестве замечательного художника и скульптора, который проживает во Флашинге. Он-то и есть Микеланджело. В нарицательном смысле,

– Что за скульптор? Как фамилия?

– Туровер. Александр Матвеевич Туровер.

– А кто написал эссе? Кто автор?

– Эссе написал я, с вашего разрешения. Тогда я спросил:

– А вы, простите, кто будете? С кем имею честь?..

Незнакомец тихим голосом представился:

– Туровер. Александр Туровер. Александр Матвеевич Туровер…

Было ясно, что он всегда представляется именно так. Сначала называет фамилию. Затем еще раз – фамилию плюс имя. Затем, наконец, фамилию, имя, отчество. Как будто одной попытки мало. Как будто разом ему не передать всего масштаба собственной личности.

Тут я окончательно запутался и говорю:

– Минуточку. Значит, так. Поправьте меня, если я ошибаюсь… Вы – художник Туровер. И вы же – автор статьи о художнике Туровере. Причем хвалебной статьи, не так ли?

– Более того, апологетической. Я все еще чего-то не понимал:

– Вы написали эссе о собственном творчестве? Может, я что-то /cb n?

Мой новый знакомый поощрительно улыбнулся:

• Предыдущая
• 21/24
• Следующая