Невольница: его добыча (СИ) - Семенова Лика - Страница 27

— Мне не нужен стол Императора.

Я опустила голову и бессильно ковыряла ногти. Нет, не с досады от того, кем я могла бы быть. От глухой холодной тоски, поселившейся в груди. Несправедливо платить за чужие грехи. Дети не должны отвечать за грехи отцов.

— Заговор высокого дома решили не выносить за пределы двора. Память стерли, записи уничтожили.

Я посмотрела в темное лицо Ларисса:

— За что он меня ненавидит? Вы ведь тоже были всего лишь детьми.

— Нам тогда было по тринадцать. Меня это мало коснулось, но остатки семьи, которые уцелели только по причине слишком дальнего родства, отлучили от двора и отправили на Атол. Адриан лишился привилегий, положенных по рождению. Титула, регалий, военного чина. Он прошел все круги ада, чтобы вернуться сюда. Пришлось даже жениться на девице Тенал.

Я желчно скривилась:

— Представляю, как он страдал.

Ларисс грустно усмехнулся:

— Брак без любви может оказаться проклятием.

— Не преувеличивайте, госпожа его любит. Даже я об этом знаю.

— А он?

— А у него полный дом рабов и армия наложниц.

— Всего лишь тела. Но твоя красота вызвала определенные желания. И ты об этом знаешь. Это сломало его.

— Сломало? — я потеряла всю свою сдержанность. — Вы хотите, чтобы я жалела его за это? Вы в своем уме?

— Ты не знаешь мужчин. Он мстит за собственную слабость. Он любит тебя, дура, как никого никогда не любил.

Я покачала головой:

— Любовь не может быть такой, господин управляющий. Избавьте от ваших сказок. Любовь не может уничтожать.

Он хмыкнул:

— И много ты знаешь о настоящей любви?

Я покачала головой — он прав, ничего не знаю, я никогда не любила мужчину. Но знаю одно — любовь не может уничтожать. Любовь — это созидание.

Ларисс затушил сигарету и пристально посмотрел на меня:

— Теперь все усугубилось. Совет Высоких домов узнал о тебе и требует выдать правосудию.

— Так пусть выдаст, — загорелась ничтожная искра надежды.

— Тебя ждет смерть. Приговор не имеет срока давности. И, заявив о твоей беременности, он на какое-то время отсрочил действия Совета.

По крайней мере, теперь это безумие обретало смысл.

— Покорись, впусти его в свое сердце — и станешь хозяйкой этого дома. Его госпожой, которая ни в чем не знает отказа. Он пойдет против Совета, защитит тебя.

— Для него у меня нет сердца, господин управляющий.

— Ты умная, Эмма. Дай Адриану то, что он хочет. Твой ребенок будет вхож во дворец. И кто знает, может, ты войдешь туда вместе с ним. Как истинная высокородная. Он вернет тебе имя. Добьется отмены приговора. Он многое может. Утром он отбывает с генералом Лоренсом на Барамут. У тебя есть неделя, чтобы подумать над этим.

— Всего лишь неделя. Не думайте, господин управляющий, что неделя что-то изменит.

Глаза полукровки холодно блеснули:

— Уже ничего не нужно менять. Ты сходишь с ума от блаженства, когда он касается тебя. Ты давно принадлежишь ему всем естеством. Не по праву купли-продажи, по праву желаний, бурлящих внутри. По вечному праву, по которому женщина принадлежит мужчине.

— По праву дряни, которой вы пичкаете меня. Не больше. Не надейтесь — этот яд не подменит мои желания.

— Я уже говорил: много вас таких. Возомнивших. Тех, кто надеется сломать то, что сломать невозможно… Целая неделя, прелесть моя. Подумай над моими словами. Подумай хорошо. В любом случае: будет так, как он хочет. По твоему согласию или без.

Я улыбнулась и медленно покачала головой:

— Мой выбор, господин управляющий — это мой выбор. Можете подавиться своим «или», запихать глубоко в глотку. Не все бывает по-вашему.

— Не покусывай меня, хорошенький дикий звереныш. Если я захочу, планета станет вращаться в нужную мне сторону.

— Вы слишком мните о себе. Искупаете чистоту крови?

Ларисс демонстративно проигнорировал:

— Он хочет сына. Сын… дочь… велика ли разница? Но надежды лишать нельзя. Ты дашь ему ребенка. Не по доброй воле — так как племенная кобыла, запертая в стойле. И да: седонин не позволит тебе забеременеть. Поэтому я больше не дам его тебе, как ты и хотела. Сегодня это было в последний раз. Справляйся сама, как сочтешь нужным. Насколько хватит глупости.

— Удивляюсь, как вам удается оставаться в тени своего брата. Вы достойны самой лживой придворной должности. Или полукровкам закрыта дорога во дворец? Потому вы сидите тут и командуете рабами? В халдеях у брата. Умно — наверняка, во дворце каждый волен плюнуть вам в спину за то, что вы всего лишь сын рабыни, к тому же не имперки. Я права?

Он перегнулся через стол и ударил так, что я упала с кресла, рухнула на каменный пол, держась за щеку:

— Вы тоже считаете, что ударили меня по больному?

Он обошел стол и склонился надо мной, провел рукой по волосам:

— Не переживай, прелесть моя, я обязательно ударю. И ты даже не представляешь, насколько больно. Но только тогда, когда ты не будешь этого ждать.

Он погладил меня по щеке, и внутри все заледенело.

— Глупо. Очень глупо. Я оценил твою попытку. Теперь мой ход.

35

Я подобрала с садовой дорожки пурпурный венчик бондисана и раздавила в руке. Пальцы окрасились кровавым соком, исходящим приторной сладостью, оседающей глубоко в горле привкусом яда. Желтые тычинки надежно скрывались под рифленой юбочкой. Я оборвала бесполезные лепестки, наспех положила тычинки в салфетку и засунула в карман. Огляделась, как преступник, но в округе никого не было, лишь Ола с тупым однообразием рвала очередной лист, и далеко впереди, у забора, играли дети рабов.

Я сполоснула пальцы в фонтане, встряхнула, избавляясь от капель. Ларисс отправлял меня гулять каждый день, утверждая, что у меня нездоровый цвет лица. Трогательная забота… Его опека похожа на опеку фермера, который откармливает красивого жирного гуся, чтобы в нужный момент свернуть ему шею, и насладиться сочным мясом. Он не поминал наш разговор даже намеком. Вел себя так, будто не происходило вообще ничего, но я была уверена, что все, до последнего неосторожного слова, было надежно спрятано в недрах его опасной памяти. Его показное молчание наводило ужас. Я проклинала себя за брошенные слова. Не то что глупо, как он сказал, — безумно. И бездумно. Тогда, у него в кабинете, я просто пребывала в другой реальности и хотела лишь больнее укусить. Вцепиться, как бешеная собака и рвать зубами. Эмоции так захлестнули меня, что я перестала владеть собой. Мама говорила, что даже самый умный человек способен на великие глупости, если поддается чувствам. Я поддалась отчаянию. Я утонула в нем. Если бы можно было отмотать время назад… Я бы смолчала. Проглотила все, что услышала, и подыграла ему. Подыграла… ясно понимая, что не смогу переиграть. Могла хотя бы попытаться. Но я была не готова.

 Теперь я все время думала о том, что он сказал о моей семье. Осознание приходило постепенно. И если в самом начале не вызвало во мне почти ничего, то теперь подкрадывалось горечью. Я проживала чужую жизнь, не свою. И эту чужую жизнь срежиссировал кто-то другой. Жестокий и безразличный. А если что-то не удастся в сценарии, этот кто-то зачеркнет слова, скомкает листы и напишет новую историю. Уже не про меня. Моя просто не удалась.

Два дня я была предоставлена сама себе и наслаждалась условной свободой. Осталось пять, чтобы либо решиться на поступок, либо приготовиться к новым пыткам, которые изощренно уничтожат меня. Когда впереди еще было время – моя решимость казалась твердой, но я заранее знала, что она зачахнет и расцветет страхом. Хорошо красиво рассуждать о смерти, когда она далеко, но что я сделаю, когда она возьмет за руку и скажет: «Решайся»? Я погладила карман, в котором лежали тычинки бондисана, и на миг показалось, что они обожгли ладонь. Конечно, показалось, потому что страх уже плясал колкими иглами на коже. Во что я превращусь за время ожидания? Не струшу ли? Может, мудрее не тянуть, покончить сегодня же и не терзаться? Сегодня же — здесь нечего ждать. Не хочу больше ждать, когда кто-то другой дернет за ниточки.