Поцелуй бабочки - Тигай Аркадий Григорьевич - Страница 25

Тот же фирменный, несуетный взгляд, что и у принца, был у идальго. Он шел, спокойно обозревая мир. Потом скользнул глазами по мусорным ящикам, сваленным у обочины, и остановился — что-то привлекло его внимание. Он наклонился и, не теряя осанки и достоинства, принялся ковыряться в бачке. Великолепной рукой с длинными смуглыми пальцами, украшенными перстнем, перебирал полуистлевший мусор, царственными движениями выуживал какое-то тряпье, развалившиеся коробки от электроники, испещренные иероглифами…

— Эх, идальго, испортил песню!.. — вздохнул я.

Две запеленатые в хиджабы барышни прошествовали мимо, лопоча по-своему. Вдоль ящиков прошли, брезгливо огибая идальго, но разговор не прекратили — все равно никто не понимает. Следом с ревом пронеслась стая разнузданных байкеров, идальго глазом не повел, продолжая внимательно изучать какую-то тряпку. Потом вернул тряпку на место и продолжил путь. Стук каблуков удалился за поворот.

«Сплошное огорчение» — как говаривал друг моей юности Юра Штанько, провожая взглядом незнакомую красотку.

Виртуальные штормы, о которых нам сообщал «навтекс», переместились от мыса Галисия к Сент-Висенту, и мы двинулись в Португалию.

Бр! бр! бр!.. Какая гадость — туман в океане!

Маркус

В Лиссабоне закончилось фирменное масло для моей драгоценной «вольво». Прихватив использованную канистру как образец, я поплелся на берег и долго шатался по раскаленным пыльным улочкам, от одной заправки к другой. Заправщики разглядывали маркировку на канистре и отрицательно качали головами.

Возвращаясь, на бонах наткнулся на жуликоватого вида толстячка и разговорился. Так бывает — встретились взглядами, как будто обменялись верительными грамотами, и через пару минут уже товарищи. Имя, которым назвался мой новый друг, я услышал как Маркус. На бонах Маркус оказался потому, что имел непутевого сына, который, возвращаясь из яхтенного похода, вырубил телефон. Любящий отец волновался и три дня подряд приезжал в гавань встречать. От сына же ни слуху ни духу. Маркус пожаловался на сына, я на отсутствие машинного масла — обоим стало немного легче, тем более что английский у нас с Маркусом был примерно одного уровня, что тоже сближает. О вольвовском масле Маркус сказал: «Ноу проблем» — и, поманив меня пальчиком, пошел на выход из марины. Я побежал следом.

Новый друг оказался не трепач — за воротами его поджидал новенький красный «порше».

Ничего себе!

Маркус сказал, чтобы я пристегнулся, нажал на педаль, и мы понеслись по улицам Лиссабона со скоростью ветра. Остановившись у заправки с надписью «Вольво», Маркус опустил стекло и поманил заправщика пальцем. Пожилой заправщик подпорхнул, как молодая козочка, угодливо изгибаясь, и они затарахтели. В результате выяснилось, что фирменного вольвовского масла в Лиссабоне вообще нет. Ближайшее место — Гибралтар. При слове «Гибралтар» Маркуша одобрительно закивал и воскликнул: «О!»

Неудача с маслом его нисколько не обескуражила — в запасе у моего нового приятеля было много других ценных предложений. Он сказал: «О’кей!» — и потащил меня на мою же яхту. Там потребовал карту и, отмечая этапы будущего пути «Дафнии», начал осыпать советами и напутствиями (к слову сказать, ни один из них не оказался бесполезным — Средиземноморье Маркус знал как свои пять пальцев).

Прощаясь, Маркус последний раз бросил взгляд в сторону моря, откуда ожидал появления сына, сплюнул в воду, сказал: «Янг данке» — и испарился. «Янг» — я понял — молодой, а «данке» — спросил у президента, вернувшись на «Дафнию». Президент порылся в словаре и перевел: осел. Вместе получилось: молодой осел.

«Полезное слово для воспитания сыновей», — подумал я.

Марина де Лагос

Перед тем как покинуть Португалию, шатался по бонам, разглядывая яхты, и наткнулся на знакомый силуэт — наш родной советский минитонник «Нева» среди фирменных посудин. Выглядит скромно, но видно, что в хороших руках — концы не болтаются, на лебедках чехлы, новый румпель.

К «Невам» у меня особое отношение — я знал их конструктора, Игоря Сиденко, еще в тот период, когда он, после постройки двух головных лодок, самонадеянно рассуждал о массовом производстве, о национальном классе, о всесоюзных гонках… В далеком восьмидесятом эти разговоры мне казались чистой маниловщиной. Игорю я не возражал, но про себя снисходительно похлопывал по плечу, говоря: «Знал бы ты, сынок, что такое массовое производство в нашей стране и сколько тебе предстоит еще дерьма и унижений на этом бесславном пути». Плохо же я знал Игоря.

Пока ласковый теленок двух маток сосет, талантливый уже травку щиплет

По всем законам советской жизни Сиденко как яхтенный конструктор не должен был состояться — уж очень он не вписывался в застойные регламенты. Худой, длинноволосый, в очках под Джона Леннона, одетый в живописные лохмотья, с противогазной сумкой через плечо… Плюс тяжелый, конфликтный характер, плюс амбиции, плюс комплексы, плюс воинственное западничество. Само собой, гитара, рок и диссидентские выставки, из-за которых в свое время Игорь чуть не загремел из «корабелки».

При виде такого «конструктора» у советских начальников всех уровней случался нервный тик. В их глазах Сиденко был законченным прохвостом, которого на пушечный выстрел нельзя подпускать к КБ. А он работал и был востребован значительно больше, чем многие коллеги с правильными биографиями, нужными мыслями и покладистыми характерами. Объяснить эту аномалию можно было лишь одним — его яхты «бежали».

«Какой русский не любит быстрой езды?»

Гений сказал не все, но главное.

Долгими зимними вечерами российский яхтсмен не грезит о путешествиях на яхте в кругу семьи или друзей, а мечтает лишь о том, чтобы дождаться лета, спустить яхту, прыгнуть в нее и сию же минуту кого-нибудь обогнать, тем самым кому-то что-то доказать.

Куда мчится российский парусный яхтинг? Какую вандербильдиху побеждает? Кому утирает нос? Кому что доказывает? Мне это неведомо. Точно знаю, что, в поисках гоночного снаряда, спрос на яхты, придуманные Сиденко, был велик, хотя интерьерами и прочим фаршем Игорь не любил заниматься — только скоростью.

Казалось бы, чего проще — гидродинамика наука точная, все опыты проведены, формулы известны, программы написаны… садись за компьютер и валяй. И валяют, при этом у Сиденко яхта бежит, а у других упирается. Название этому необъяснимому явлению — талант.

Одна беда: не вписывался Игорь в застойный советский мир, не смог вписаться и в российский рынок.

В застойные времена в сердцах порядочных людей теплилась надежда, что, может быть, что-то изменится в будущем. Не сейчас, не завтра, но хоть когда-нибудь. Потом случилась наша демократическая революция, пришел долгожданный «когда-нибудь», вместе с ним нагрянул рынок, и очень скоро стало ясно, что больше никаких перемен не будет. И вообще больше ничего не будет, кроме этого бесстыдства и воровства, — ни сейчас ни в будущем… Беда. Для большинства одаренных людей, к которым принадлежал и Сиденко, отвратительность жизни лишь приобрела другой оттенок.

Умер Игорь, как это принято среди талантливых русских людей, от травм, полученных в пьяной драке, едва пережив свое сорокалетие.

Между Африкой и Европой

В гибралтарскую бухту влетали в сопровождении стада дельфинов под генакером, на рекордной скорости девять узлов. Гибралтар! Геркулесовы столбы! Долгожданное Средиземное море!..

По наводке лиссабонского друга Маркуса, отшвартовались в Марине-Бей, рядом со взлетной полосой аэропорта, так, что ревущие самолеты крылом чуть не задевали мачту. И тут случилась очередная засада с документами — английская колония Гибралтар, расположенная на территории Испании, имеет какой-то свой особенный визовый режим и не признает шенген. Мои израильские документы проскочили, а президентский шенген вызвал решительный протест. Но и мы уже не те простаки, какими были в начале пути, — не суетимся, сидим, ждем. Неужели выгонят в море на ночь глядя двух пожилых джентльменов, если мы уже тут — стоим и с выражением грусти и отчаяния сквозь очки смотрим в глаза полицейского чиновника? Только что не плачем. Никуда не делся, канцелярская душа, — помялся, поежился от неутоленного служебного рвения, посмотрел на наши постные рожи и под залог президентского паспорта отпустил аж на двое суток.