Золото Рейха - Доренко Виктор - Страница 44

• Предыдущая
• 44/70
• Следующая

Теперь оставалось только ждать. Самолет, на котором Вильгельм Моргенштерн прилетел из Берлина, тщательно готовили к обратному рейсу. Его должны были сопровождать два истребителя: как-никак на борту сто восемьдесят три килограмма золота в аккуратных слитках, каждый из которых был завернут в специальную пергаментную бумагу.

Хоть фронт и приближался к Бобруйску, тем не менее гауптштурмфюрер СС Фридрих Зоммерфельд принял своего лучшего друга, как в старые добрые мирные времена. Толстые стены крепости надежно отделяли товарищей от внешнего мира с его лагерями смерти и танками генерала Рокоссовского. Патефон играл бравурные марши, под которые когда-то так хорошо было шагать по Парижу, Варшаве, Киеву…

— Понимаешь, Вилли, — сказал Зоммерфельд, успевший по случаю приезда порученца самого рейхсфюрера переодеться и вымыться, — все здесь не так уж и плохо, как кажется. Работа как работа. Надеюсь, ты меня не осуждаешь?

— Да нет, что ты, Фридрих! — успокоил его приятель. — Я понимаю, кто-то должен делать и это.

— Конечно, не хотелось заниматься такими вещами, но рейху нужны такие люди, как я.

— Да, служба у тебя — не позавидуешь.

— Думаю, у тебя не лучше.

— Не лучше, хотя вот так убивать людей не приходится.

— Разве это люди? Это уже навоз. И вообще, давай не будем о них. Вспомним лучше детство, наш городок. Кстати, как твоя сестра, как Герда? Такая была хорошая девчонка.

— Она вышла замуж в самом начале войны с Россией. Вышла, как полагали отец и мать, очень удачно. А потом ее мужа, офицера абвера, убили уже в сорок первом где-то под Смоленском. Я перед отлетом заезжал домой, встретился с родителями, был у сестры. Там ничего не изменилось, правда, жить стало тяжелее.

— А к моим ты не зашел?

— Нет, не зашел. У меня не было времени. Я заехал всего на час, а потом мне следовало вернуться в Берлин, получить кое-какие бумаги.

— Ясно. А я, представляешь, за все эти четыре года был дома всего два раза. Но самое страшное не это. Я не могу писать письма. Начинаю писать и рву. Понимаю: все, что могу им рассказать, для них будет каким-то кошмаром. А для меня этот кошмар — явь. Каждый день приходится присутствовать при расстрелах, убивать самому, следить за тем, как привозят заключенных и как их уничтожают. В общем, на моих глазах погибло столько людей, наверное, больше, чем жителей в нашем Раушене. Если бы еще лет пять назад мне кто-нибудь сказал, что я стану заниматься такими делами, я плюнул бы ему в рожу. А теперь нахожу в этом удовольствие. Ко всему можно привыкнуть. Вот разве что запах… Только шнапсом его и переживаю. Знаешь, Вилли, здесь многие офицеры сошли с ума. Да и не только офицеры. Приходят, казалось бы, нормальные люди, прослужат пару месяцев и начинают проситься на фронт. Я вначале этого не понимал…

— А сейчас? — спросил Вильгельм, глядя в словно выгоревшие, бесцветные глаза своего приятеля.

— А сейчас все нормально, я их понимаю. На фронте проще — там хоть как-никак враги, а здесь живое мясо. И я это мясо из живого превращаю в мертвое. Короче, весь этот лагерь — огромная бойня. Наша бойня, бойня моего отца, это ничто в сравнении с нашим лагерем. И тебе, Вилли, лучше всего этого не видеть. Ты всегда был счастливчиком, во всем тебе везло. А мне… — Зоммерфельд разлил по рюмкам коньяк. Несмотря на то что он изрядно нагрузился, руки его не дрожали.

Приятели выпили, затем повторили. Лицо помощника начальника лагеря еще больше раскраснелось, Вильгельм же, наоборот, как-то побледнел.

— Я смотрю, ты не приучил себя пить? — заметил Зоммерфельд.

— Нет, я не люблю, — ответил гость из Берлина. — Ты же знаешь, я никогда не любил спиртное.

— Я тоже не любил. А вот здесь без него нельзя. Даже трудно сказать, сколько я выпиваю в сутки. Просыпаюсь — пью, днем пью, вечером пью. Для того чтобы уснуть, обязательно должен напиться. И другие офицеры так же делают. Если не пить — сойдешь с ума. А сходить с ума не хочется.

— Может, тебе написать рапорт?

— Это бесполезно. Я уже ничем другим не могу заниматься. Понимаешь, кроме как стрелять в за-

тылок, я уже ничего не умею делать. Но это уж делаю на совесть. С двенадцати шагов попадаю точно в позвонок. Хочешь, покажу? Вот прямо сейчас пойдем, и я тебе продемонстрирую?

— Нет, не хочу. Не надо, Фридрих. Давай лучше еще выпьем.

Моргенштерн налил полрюмки себе и полную своему приятелю.

Тот покачал головой:

— Я это только так, для приличия, с тобой пью из рюмок. А когда один — ночью или вечером — я пью вот так.

Зоммерфельд взял бутылку, расстегнул верхнюю пуговицу своего кителя и принялся жадно пить коньяк из горлышка, не прерываясь, пока бутылка не опустела. Затем он швырнул ее в стену. Бутылка с грохотом разлетелась вдребезги.

— Вот так, друг мой любезный, вот так здесь пьют все. И больше ни о чем не спрашивай.

— Хорошо, не буду. А хочешь, Фридрих, я тебя возьму с собой? — неожиданно предложил Моргенштерн.

— Куда? — пьяно осклабился Зоммерфельд.

— В Германию.

— Ты можешь меня забрать туда?

— Да, могу.

— Меня не отпустят.

— Я тебя возьму.

— Я никуда не поеду, даже если мне прикажет сам рейхсфюрер.

— Ну, как хочешь. Мое дело было предложить, а ты поступай как знаешь.

— Я знаю, как надо поступать. — Фридрих вытащил из кобуры пистолет и показал его школьному другу: — Вот лекарство от всех печалей и всех сомнений, оно всегда при мне. И если что, я прошу Бога только об одном — чтобы он позволил мне успеть нажать на курок.

Вильгельм смотрел на своего приятеля и понимал, что тот навряд ли пустит себе пулю в лоб. Ведь те, кто часто говорит о самоубийстве, как правило, до ужаса боятся смерти. Вот он, Вильгельм Моргенштерн, был вполне готов к этому шагу, если обстоятельства так сложатся.

А Фридрих, видимо, оседлал своего любимого конька:

— Я не могу представить, что кто-то сделает эту работу за меня. Только я сам, вот этой рукой, этим пальцем нажму на курок, — и он приставил ствол «вальтера» к виску.

— Да прекрати! Перестань! — закричал Вильгельм. — Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом.

— А о чем говорить? Нас всех перестреляют, ведь мы отребье. И самое страшное — я это понимаю. Я палач, самый настоящий палач, и руки у меня не по локти в крови — я весь в крови по горло. Иногда я просыпаюсь ночью, и мне кажется, что моя кровать плавает в густой крови. И я кричу. Кричу среди ночи. Хорошо, что здесь толстые стены и моих воплей никто не слышит. А затем пью и пью, пока наконец не приду в себя. А утром опять надо идти убивать… И это длится уже четыре года. Четыре бесконечных года… Здесь, в этом лагере, я второй год, а до этого я был под Минском, в Тростенце. Ты знаешь, Вилли, почему стреляют в затылок или зачем идущим на смерть завязывают глаза?

— Нет, не знаю, — сказал Моргенштерн, отодвигая наполненную рюмку.

— Я тебе объясню.

— Объясни, — спокойно сказал Вильгельм, нервно разминая сигарету в тонких холеных пальцах.

— Так вот, глаза завязывают для того, чтобы не видеть взгляда человека, которого убивают. Хотя я сам могу стрелять в лоб и не боюсь этих безумных взглядов. Они скользят по мне, как по стеклу, а ведь такой взгляд может прожечь насквозь. Но я сделан из какого-то крепкого материала, очень крепкого…

При этих словах Фридрих пошатнулся и уронил голову на стол.

Моргенштерн перетащил гостеприимного хозяина на кровать, а сам пошел в отведенную для него комнату. Он выглянул в окно. Небо совсем потемнело, влажный воздух был насыщен электричеством. Вот-вот должны были послышаться первые раскаты грома и засверкать молнии. Вдали что-то загрохотало, но на грозу это было не похоже, а русские танки были еще далеко. Скорее всего где-то что-то взрывали.

Вильгельм снял мундир, лег на кровать и стал пристально рассматривать потолок. В его голове пульсировала одна мысль: ему повезло, что он не убивает людей, вернее, никогда не убивает безоружных. Что во всех случаях, когда ему приходилось стрелять, он стрелял в тех, кто мог убить и его.

• Предыдущая
• 44/70
• Следующая