Леди из Миссолонги - Маккалоу Колин - Страница 5

– А твой муж?

– Он вполне оправился и получил наконец возможность жить так, как ему всегда хотелось.

Мисси умирала от любопытства, в голове у нее вертелось не меньше сотни вопросов: о перемене в душе Юны, о том, возможно ли, что у них с давно потерянным Уоллесом еще все наладится, и о Джоне Смите, загадочном Джоне Смите… – но короткая пауза после слов Юны вдруг заставила Мисси вспомнить о времени.

Поспешно попрощавшись, девушка выскочила за дверь раньше, чем Юна успела ее задержать.

Почти все пять миль до дома она пробежала, не обращая внимания на колющую боль в боку. Должно быть, у нее выросли крылья, потому что, когда запыхавшаяся Мисси ворвалась в кухню, ее мать и тетя вполне готовы были простить ей опоздание и благосклонно выслушали историю об обширном заказе Джона Смита. Друзилла уже подоила корову (Октавия не справлялась с подобной работой из-за больных костей), в кастрюльке на краю плиты булькала собранная с грядки фасоль, а на сковородке шипели три бараньих котлеты. Дамы сели за стол в положенный час, а потом настало время заняться последними трудами этого дня – штопкой ветхих от бесчисленных стирок чулок, нижнего белья и простыней.

Мысли Мисси рассеянно блуждали, перебегая от печальной истории Юны к Джону Смиту, но краем уха она лениво слушала, как изголодавшиеся по новостям Друзилла и Октавия баловали себя вечерней беседой, перебирали скудные вести, что изредка достигали их ушей. В тот вечер после обсуждения загадочного незнакомца, чье появление в лавке Максуэлла Херлингфорда озадачило обеих леди (Мисси благоразумно утаила от них сведения, которыми поделилась с ней Юна), сестры перешли к самому захватывающему событию в жизни города – предстоящей свадьбе Алишии.

– Придется мне надеть коричневое шелковое платье, Друзилла, – с искренней горечью вздохнула Октавия и смахнула слезу.

– Что ж, я пойду в своем коричневом поплиновом, а Мисси – в коричневом полотняном. Боже милостивый, я так устала от коричневого цвета, вечно один только коричневый! – вскричала с досадой Друзилла.

– Но в наших стесненных обстоятельствах, сестра, коричневый цвет – это необходимость, – попыталась утешить сестру Октавия, не слишком, впрочем, успешно.

– Как бы мне хотелось – пусть всего лишь раз – сделать не то, что необходимо, а то, к чему лежит душа! – свирепо бросила Друзилла, вонзила иголку в катушку ниток и сложила искусно заштопанную наволочку со страстью, какой не проявляла никогда в своей долгой жизни. – Как мне надоело быть разумной и практичной! Завтра суббота, а значит, мне придется выслушивать бесконечные причитания Аврелии, которая никак не может выбрать цвет свадебного наряда и мечется между рубиновым атласом и сапфировым бархатом, раз десять будет спрашивать у меня совета. Ох, с великой радостью убила бы ее!

У Мисси была собственная комната, обшитая деревянными панелями, коричневая, как и все в доме. На полу лежал коричневый в крапинку линолеум, на кровати – ворсистое коричневое покрывало, единственное окно прикрывали коричневые полотняные шторы, а скупую меблировку составляли невзрачное старое бюро да гардероб, еще более дряхлый и уродливый. Ни зеркала, ни стула, ни коврика, зато на стенах висели три картины. Одна из них – выцветший, изъеденный рыжими пятнами дагерротип времен Гражданской войны в Америке, портрет совершенно высохшего, морщинистого старика, первого сэра Уильяма. Другая – узорная вышивка (одна из первых работ Мисси, исполненная с большим мастерством), надпись на которой гласила: «Праздность – мать всех пороков». И наконец, королева Александра[5] в плотном паспарту, застывшая, неулыбчивая, но в глазах неприхотливой Мисси – очень красивая.

Поскольку окно выходило на юго-запад, летом в комнате бывало жарко как в печке, а зимой она превращалась в ледник, где буйствовали свирепые ветры. Мисси занимала эту комнату не из-за чьей-то рассчитанной жестокости, просто ей как самой младшей досталась не лучшая спальня. Впрочем, в Миссолонги не было ни одной действительно удобной комнаты.

Синяя от холода, Мисси стянула коричневое платье, фланелевую нижнюю юбку, шерстяные чулки, лиф и панталоны, затем аккуратно сложила белье, убрала в ящик, а платье повесила на крюк в гардеробе. Плечики считались непозволительной роскошью, поэтому только выходной костюм из коричневого полотна висел как положено, на вешалке. Водяной бак в Миссолонги вмещал всего пятьсот галлонов[6], что делало воду поистине бесценной; купания совершались ежедневно, однако дамы довольствовались одной скупо наполненной ванной на троих, а нательное белье меняли раз в два дня.

Ночная рубашка Мисси, из колючей серой фланели, не по размеру просторная, с высоким воротом и длинными рукавами, волочилась по полу, поскольку перешла к ней от матери. Зато постель была теплой. Когда Мисси исполнилось тридцать лет, Друзилла объявила, что отныне в холодную погоду ей дозволяется согревать постель горячими кирпичами, ибо теперь она уже не так молода, пора ее юности миновала. Как ни радовалась Мисси счастливой перемене, но с того дня оставила всякую надежду вырваться однажды за пределы Миссолонги и зажить собственной жизнью, хотя прежде, возможно, лелеяла подобную мечту.

Мисси быстро засыпала: бесцветные дни, лишенные душевных волнений и страстей, проходили в беспрерывных трудах, – но те краткие минуты, что проводила под одеялом, в благословенном тепле, прежде чем провалиться в сон, дарили ощущение совершенной свободы, поэтому она всегда отчаянно старалась продлить их, борясь с дремотой.

Обычно вначале Мисси раздумывала над своей внешностью, гадала, как же она выглядит на самом деле. В доме было только одно зеркало, в ванной комнате, но стоять и разглядывать собственное отражение строго запрещалось, поэтому ее впечатления от самой себя неизменно отравляло чувство вины, оттого что, наверное, слишком долго крутилась перед зеркалом. О, Мисси знала о своем высоком росте и чрезмерной худобе, знала, что волосы у нее прямые и темные, глаза карие, почти черные, а нос, как ни печально, слегка искривлен из-за неудачного падения в детстве. Она знала, что левый уголок рта у нее чуть опущен, а правый загибается вверх, но не подозревала, как чудесно преображает ее лицо редкая улыбка и какой клоунский трагикомичный вид придает ей обычное серьезное выражение. Жизнь приучила ее думать о себе как о невзрачной скучной особе, но что-то в ней отказывалось этому верить, пока не появятся убедительные доказательства, поэтому каждый вечер она размышляла о своей наружности.

Еще Мисси мечтала о котенке. Дядюшка Персиваль, владелец кондитерской и табачной лавок, вдобавок самый славный малый из всех Херлингфордов, подарил ей на одиннадцатилетие игривого черного котенка, но мать сейчас же забрала его и поручила кому-то утопить, а дочери сказала чистую правду: они не могут позволить себе кормить лишний рот, пусть даже крошечный. Не то чтобы Друзилла не сочувствовала Мисси или не испытывала сожаления, однако решения своего не изменила и сделала то, что должна была сделать. Мисси не взбунтовалась и, даже лежа в постели, не заплакала. Просто котенок с самого начала казался ей чем-то ненастоящим, слишком далеким от реальности, чтобы горевать о нем. Но руки ее и теперь, спустя долгие пустые годы, еще помнили мягкость его пушистой шерстки и блаженную дрожь крохотного тельца, что ластилось к ней. Только руки и помнили. Все другие воспоминания ей удалось прогнать.

Мисси воображала, как ей разрешили побродить среди зарослей в долине напротив Миссолонги, и фантазии эти плавно перетекали в сновидения, которые потом она не могла припомнить, сколько ни пыталась. В мечтах даже громоздкая одежда не стесняла ее движений, ни пальто, ни платья не намокали, если Мисси случалось переходить вброд ручьи, не пачкались в земле и глине, когда она пробиралась между сырыми мшистыми валунами, и никогда, никогда не бывали коричневыми. Птицы-звонари кружились и пели у нее над головой, великолепные яркие бабочки порхали под сенью огромных древесных папоротников, от которых небо казалось лазурным атласом, обшитым кружевом; там царил покой, и не было вокруг ни единой души.