Дилеммы XXI века - Лем Станислав - Страница 29

Здесь кто-то мог бы спросить, почему я, собственно, не начинаю новый эксперимент? Я мог бы ведь вычеркнуть из «Новой Космогонии» всё, что мне показалось слишком большим упрощением или прямо-таки ловкостью рук, я мог бы взяться за то, чтобы сформулировать свои честные, не замаскированные уловками взгляды по вопросу «Денатурированного Космоса», я мог бы отказаться от фантастики в пользу гипотезы, которая доведена до достижимого для меня уровня ясности.

Такой quaestio ad hominem[16] доставил бы мне серьёзные неприятности, потому что я очень хорошо знаю, что не осмелился бы на такую затею. В нашей культуре обязательна следующая дихотомия. Кто с глубоким убеждением провозглашает, что положение дел именно таково, как он утверждает, должен формулировать суждения на принципах логического заключения. Эти принципы исключают, что сила убеждения может быть ещё увеличена. Или должен согласиться, что верны признанные суждения – tertium non datur[17] (по крайней мере в системах двухвариантного значения мнений). Принцип, который налагает обязательство говорить то и только то, что говорящий считает истиной, и именно буквальной истиной (то есть не аллегорией, метафорой, аллюзией), можно опустить только тогда, когда вступаешь на территорию литературы (тот, кто опускает его за пределами литературы, становится обычным лжецом). В остальном остаются в силе все правила, которые контролируют качество произносимого. Поэтому это немного похоже на то, как если бы мы играли в рулетку, один раз на собственные деньги и один раз на деньги, которые нам предоставили для игры в распоряжение в неограниченном количестве. Первая ситуация – это ситуация учёного или философа, вторая – деятеля искусства. Правила игры остаются одинаковыми в обоих случаях, но только во втором случае мы осмеливаемся на риск без ограничений.

Но в вопросе «Космоса как Технологии» у меня нет уверенности внутреннего убеждения, которое позволяет возвратиться из литературы в реальность без множества оговорок. У меня вызывает сомнение не только собственная фантастическая гипотеза из «Новой Космогонии», но и концепция Дэвиса из «Расширения Вселенной». Центром своего видения будущего Космоса, руководимого интеллектом, Дэвис сделал Большие Чёрные Дыры в ядрах галактик, этот источник гигантских сил, которые используются Инженерами-космогониками. Моё сомнение вызывает не тот факт, что мы на самом деле ничего не знаем о том, как технически можно использовать энергию чёрных дыр, а только лишь с виду второстепенное для сути гипотезы обстоятельство, что эти дыры являются самой новейшей сенсацией в астрофизике. Возможно, через десять или двадцать лет дело дойдёт до следующего открытия подобного рода, может быть, выяснится, например, что из физического вакуума можно черпать энергию (сегодня это звучит не так безумно, как ещё несколько десятилетий назад), после чего появится смелый астрофизик, который создаст другой вариант гипотезы «Денатурированного Космоса» на основе нового открытия. Согласно Дэвису, чёрные дыры являются самым мощным двигателем эволюции Вселенной, практически окончательной её причиной. Но я не верю в «окончательные теории» или «окончательные научные объяснения». «Окончательная теория» – это то же самое, что восхождение на «вершину знаний». Даже если такая вершина в конечном счёте доступна для восхождения, всё же мы слишком далеки от неё, чтобы со всей серьёзностью говорить о том, что на ней находится.

Сложность заключается не в том, что в терминах «Денатурированного Космоса» нельзя сформулировать ни одной гипотезы, а в том, что можно сформулировать их слишком много и очень различных. В частности, в этой области мы не располагаем сильными критериями отбора (селекции), и при этом каждая конкретная гипотеза всё же требует введения чётких ограничений. В литературе я придумал себе такие ограничения, но не могу взять их из воздуха за пределами литературы. Таким образом, смелая, равно как и слишком ранняя гипотеза получит право гражданства скорее в литературе, чем в науке. В этом смысле литература может стать местом хранения «новых идей».

Проводя «двойную жизнь» как писатель и как философ-дилетант, я строго придерживаюсь критериев корректности, присущих тому виду деятельности, которым занимаюсь в текущий момент. Я вынужден разрываться между свободами, присущими беллетристу, и дисциплиной, обязывающей философа. Как беллетрист могу быть более авантюрным, чем как теоретик познания. Впрочем, дало это неожиданные последствия. Гипотезы, представленные в текстах «позволительной выдумки», подтверждались реальными мировыми событиями чаще, чем дискурсивные суждения, сформулированные с осторожной рассудительностью. Похоже на то, что развитие нашего мира точнее предсказывают «выходки безответственного воображения», чем логически безупречные аргументации на основе известного.

То правило нашей культуры, которое делает литературу собранием недостоверных суждений, вызывает парадоксальные, даже противоречивые ситуации всякий раз, когда критик должен обсудить работу, чей автор отождествляет себя в тексте с рассказчиком, который прославляет преступление или признаёт себя ответственным за преступление. Критик в принципе не может поставить знак равенства между автором и героем, даже если текст содержит утверждения, которые заверяют, что автор решительно хочет этого. Здесь речь идёт об антиномии, создающей непреодолимые трудности для теоретиков, которые хотят определить логическое значение литературных текстов, понятным способом оглашающих буквальную истину каждому обычному читателю. Эта хорошо известная ценителям литературы трудность могла бы иметь замечательные культурные последствия, если бы научная фантастика – родственная науке, но не полностью подчинённая её правилам – выступала в качестве инкубатора еретическо-познавательных мыслей.

Научная фантастика кажется специально созданной для наиболее рискованных попыток неортодоксального мышления, для дерзких умозаключений, просочившихся из институциональной науки, для провозглашения гипотез, которых учёному провозглашать ещё нельзя, так как они представляют собой вершину предположений строящейся Вавилонской башни. Научная фантастика могла бы стать полигоном также новых философских размышлений (областью так называемой «фантастической философии», о которой мечтал Борхес), убежищем социологического воображения и инкубатором или «хранилищем» таких идей, которых наука продвинуть ещё не в состоянии. По сути, однако, научная фантастика эти эпистемологические возможности не использует. Свободу от риска, завоёванную вместе с допущением логической неточности обоснований, научная фантастика использует для производства глупостей. Познавательное предвосхищение променяла на умственный регресс, обратившись к сказкам, мифам, магии, пытаясь «наукообразить» суеверия, ксенофобию и бульварные версии иррациональных доктрин (из области так называемой «паранауки»). Так же, как если бы игрок, которому мы открыли неограниченный кредит, встал бы из-за стола и ушёл, чтобы напиться на эти деньги. (Сравнение можно понимать практически буквально, так как последней модой в научной фантастике является «духовное превращение человека в сверхчеловека» с помощью «мудрости Востока» или благодаря биологическим или химическим средствам, то есть дух получает Познавательные Сверхвозможности на внеэмпирическом и внелогическом пути достижения «Контакта с Окончательной Реальностью Бытия». Это своеобразный вид наркотического опьянения или просто пьянства, когда впоследствии от похмелья страдает не автор, а читатель.)

Интеллектуальная измена научной фантастики – это одно из существенных проявлений упадка массовой культуры. И эту измену не спровоцировала какая-либо fatum[18]. Научная фантастика не должна была становиться могилой неиспользованных возможностей. Ответ на вопрос, почему она стала такой могилой, важен не только для неё и не только для литературы. Но ответ выходит за рамки этих комментариев.