Дилеммы XXI века - Лем Станислав - Страница 14

Такое размышление ведёт к предположению, что Г. Дж. Уэллс должен был быть склонён – исходя из того выбора, что он сделал, занимаясь научно-фантастическим писательством, которое может быть рассказом, только сказкой не должно быть – к необычайно интенсивным занятиям марксизмом, как действительно единственной, целостной, всеобъемлющей, всесторонней теорией общественного развития, существовавшей уже в конце XIX века как раз в то время, когда он создавал свои произведения. Поэтому удивительно, что марксизм как предмет для изучения его вовсе не привлекал, как и то, что аргументы, которые против марксизма выдвигал – а ведь приводит их в «России во мгле», – свидетельствуют о полной ненаучности или прямо антинаучности позиции Уэллса.

Ибо марксизм Уэллс сначала называет не только и не столько «ложным», «абсурдным», сколько «нудным» (о «Капитале» Маркса). Такая характеристика была бы невозможна в устах рационалиста. Ведь не о том речь, является или не является марксизм «нудным», так как это учение не представляет ничего такого, что под таким углом зрения вообще могло бы быть оценено. Учёный не спрашивает, является ли космологическая теория, теория происхождения жизни, теория общественного развития «нудной» или нет, или также сложной, его интересует только то, является или не является она верной – как инструмент для описания явлений и прогнозирования их пути развития. Позиция Уэллса в этом вопросе не была явно иррациональной, но как «эстетствующая» была, несомненно, ненаучной. Этот человек ведь с естественно-научным, техническим образованием, который написал также «Историю мира», начинающуюся с появления в Солнечной системе жизни на Земле, даже не пытался убедиться, благодаря соответствующему исследованию, может ли и в какой мере исторический материализм служить инструментом для объяснения хода человеческой истории: он отвергал его а priori как «абсурд», и даже ещё как «абсурд нудный».

Уэллс, который написал такое утопическое произведение, как «Люди как боги», считал Ленина «мечтателем», фантастом, а его план электрификации России полностью утопическим, неосуществимым. Он, несомненно, был человеком не только честным, но и проницательным исследователем фактов. Поэтому Уэллс не мог не противостоять в «России во мгле» той массе клеветы, ужасной лжи и глупости, которую в то время Запад обрушивал на российскую революцию. Писатель понимал даже и то, что не горсткой фанатиков она была задумана и проведена в жизнь, а что вызвали её факторы социальной природы, но в то же время он считал эту революцию своего рода страшной цивилизационной катастрофой, откуда народ, которого она коснулась, сам, без энергичной помощи извне – идущей именно с Запада – никогда не сможет выбраться. Уэллс видел честность коммунистов, размах мысли Ленина, несчастья, нищету и страдания народных масс, но всё это он видел как бы отдельно; как гуманист он считал, что России следует помочь в те тяжёлые первые послереволюционные годы, а как мыслитель одновременно с этим полагал, что ложной была теоретическая предпосылка этой революции, ложной была её цель, попросту была нереализуемой. Он не считал плохим то, о чём ему рассказывал Ленин во время знаменитой кремлёвской встречи, но считал это отчасти лишним, а отчасти вымышленным и нереальным.

Оглядываясь на эту встречу, прошедшую несколько десятилетий назад, мы видим, кто из этих двух собеседников был утопистом, а кто – рационалистом, мыслящим реально. Несомненной утопией оказалась идея Уэллса «укрощения» капиталистической формации и перехода от неё к социалистической коллективизации путём постепенных, медленных эволюционных преобразований. Поэтому Уэллс – тот, которого мы знаем по его книгам, и не только художественным, и тот, кто написал «Россию во мгле», – видится нам сегодня гораздо более загадочной и непонятной фигурой, чем Ленин, который – тоже как представляется его личность с высоты нескольких десятилетий – сохранял целостность мыслей, слов и действий. Не только Маркса Уэллс не читал, в чём он признавался, но, видимо, и Ленина, поскольку в своей книге писатель говорит, что Ленин, которого он встретил, оказался другим человеком по сравнению с тем, который был известен своими теоретическими и публицистическими выступлениями. А тем временем именно Ленин действовал так, как писал и говорил. Уэллс же, как мы видим, как бы пережил внутренний раскол, потому что одновременно был сильно привязан к стабильному миру, который его сформировал, и в то же самое время к этому же миру испытывал антипатию, так как морально осуждал его за повсеместно господствующее в нём зло. Можно предположить, что именно из этой амбивалентности, двойственности родились его книги. В некотором роде у них была двойная мотивация: страх перед будущим – и надежда на это будущее. Когда побеждал страх, создавались такие тексты, как «Машина времени», а когда надежда – такие, как «Люди как боги». Присущие Уэллсу любовь и уважение к наукам вели его к великим рациональным объяснениям, предоставляемым теоретическими обобщениями, а то, что в нем этому противоречило, приказывало писателю закрыть глаза на реальность и питать – именно иррационально – надежды и мечты.

Что же есть утопия? Образ такого мира, который мы желаем, – и одновременно такого, к которому пути не знаем, и даже может считаем, что его вообще не существует. Но мы бы ошибались, если бы утверждали, что Уэллс просто утопист. «Первые люди на Луне» – это, в конце концов, язвительная реалистическая сатира на отношения самые что ни на есть земные, а в «Машине времени» показана картина, возникающая путём построения цепочки логических рассуждений из предположения, что капитализм может сохраниться (если бы на протяжении тысячелетий должен был сохраняться и развиваться в ситуации по существу аналогичной той, которая царила на рубеже XIX века) – без товарища антагониста, как монополист общественных формаций на всём земном шаре.

Иногда сегодня говорят, что, по крайней мере, в определённых своих формах капитализм второй половины ХХ века «смягчился» относительно того состояния, в котором пребывал во второй половине века ХIХ. Если согласимся с тем, что это соответствует действительности (но, конечно, не во всех капиталистических странах) – то это касается его «освоения» определённой области межличностных отношений, отношений между трудом и капиталом, в (некоторых) высокоиндустриальных государствах. Поэтому, констатируя этот факт, можно полагать, что хотя бы частично Уэллс был прав, питая надежду, что существует форма «мягкого перехода» от плохой действительности к состоянию хорошей утопии. Нельзя ли, однако, предположить, что и здесь он ошибался, причём в том, что уступки, сделанные Капиталом в пользу Труда, в разное время и в разных странах были вызваны тем же страхом – перед уже реально присутствующим на земном шаре антагонистом капиталистической формации – социализмом? Разве не было так, что капитализм «учился» понемногу и признавал, шаг за шагом, что политика уступок является «меньшим злом» против «большого зла», угрожающего его уничтожить в результате серии социальных переворотов? Впрочем, на такие уступки он шёл, как правило, там и только тогда, когда вынужден был это делать; если же появлялась возможность заменить их воздействием силы, насилием, охотнее всего выбирал именно это. Поэтому миф об эволюционном формировании согласия и гармонии между классами – это только миф, как сегодня, так и тогда, когда Ленин беседовал о будущем мира с Уэллсом.

«Футурологический» элемент как прогноз будущего мира не обязательно должен постоянно присутствовать в литературе, называемой научно-фантастической. Непрогностический характер литературных произведений Уэллса, что объединяет их с множеством книг других авторов, ещё не исключает их художественной ценности. Фантазия писателя, или шире – художника, не должна быть такой же, как фантазия и изобретательность учёного; однако и тот и другой могут, но совершенно не обязаны, одинаково приближаться к реальности, поскольку их цели не обязательно совпадают. Если бы совпадали, если бы там, где наука уже сказала своё последнее слово, а литература уже не имела бы права войти, последняя была бы обречена на медленную смерть; в будущем, вместо того, чтобы читать «Преступление и наказание», брали бы в руки соответствующий учебник по психологии, а фантастические романы были бы вытеснены научными футурологическими трактатами, основанными на массовых статистических исследованиях.