Ангелы, демоны и человеческий фактор (СИ) - "Need_to_smile" - Страница 3

Внутри всё замерло и ухнуло вниз от дикого, необъяснимого ужаса.

«Офицер» улыбался теперь широко и сыто, обнажая белоснежные зубы и высекая под невыносимо чистыми глазами тонкую сеточку морщин. Ангел бы так не улыбался, точно не улыбался бы. Но времени осмыслить это не дали.

— Да кто разберет? Какая разница? Он из дикарей! Он пялится! У него в руках была винтовка! — вновь заорал второй солдат. — Ату его! — так, что в ушах зазвенело.

— И-и-и… очередную спорную душу по праву удачной охоты получает мессир Асмодей!.. — высоким голосом возвестил сзади некто. Тут же с десяток других заголосили, споря, но человек, бывший когда-то Уильямом, уже не слушал.

Раздался выстрел, и он побежал, сбивая в кровь ноги в обмотках, падая и вновь поднимаясь.

Прочь — по высокой, почти в человеческий рост, траве, днём — кислотно-зелёной, но сейчас, в ночи — пугающе ртутной. Прочь — спотыкаясь о переползающие по влажной земле змеями искорёженные стволы и жуткие, приподнятые над землёю корни…

Он летел прочь по чужому лесу, что уже щедро удобрили костной мукой и полили кровью в ожидании плодов имперского величия. А следом, щурясь в предвкушении, подгоняя призрачным лаем и смазанным грохотом холостых выстрелов, летели и полыхали холодным светом дьявольские болотные огни.

Страх сменился ужасом, желание жить — запоздалым осознанием смерти.

И Врата распахнулись.

========== Дьявол в деталях ==========

Комментарий к Дьявол в деталях

Италия, конец XVI-го века. Знатная синьорина, травница, святая кровь и лицемерие.

__________

Написано в рамках челленджа #бросьмневызов в группе «Под крылом Феникса | Штаб автора V. Nikogosova». Тема — проклятье на крови.

__________

Ни тебе крестного знамения, ни святой воды, ни соли* — всё это по преданиям губительно для нечисти.

Калган-трава* — лапчатка.

Елей* — масло, используемое в христианской церкви при богослужениях.

Аггел* — падший ангел.

Многие люди добрые дела творят лишь от жалости к себе. Оттого лишь, что Ада страшатся, оттого, что в Рай хотят… Хотят, да не попадают.

Дождь, грязь, сумрак.

В деревню и до того мало кто из большого города хаживал, теперь же, поздней осенью, в самый разгул стихии, чужаков и вовсе не бывало, особо — в доме на отшибе.

Скука и благодать.

О доме том на отшибе чужаки глупости говорили, мол, ведьма в нём жила — тётка Беатрис. Но деревенские Беатрис почитали святой, а дом её — благословлённым. Прямо так и говорили — «Дом от святой крови» — да добавляли с придыханием о чудесах, что здесь творили испокон века.

Было время, саму Беатрис эти разговоры только пугали: тонкая светлоокая красавица мечтала выйти удачно замуж, нарожать детишек да и оставить эту глушь с излишне набожными родичами. Вышла. Нарожала. Но счастья так и не увидала. Мужа сгубило честолюбие, детей — оспа. Так и вернули её деверя отцу.

Долго Беатрис кляла судьбу. Ещё и тётка, старая дева, всё надоедала: жизнь свою велела посвятить служению. «Знать, не суждено тебе женское счастье, — говорила, — знать, для другого создана. Ну-ну. Ну-ка! Слёзы утри и в ноги не падай! Не надобно те в монастырь! Отреченье от мирского — дело не богоугодное, чтобы там ни врали. Людям, людям служить надо! Людям добро нести, чтоб душу спасти. Род наш старый, да силой одарённый, от святой крови ибо. Святых в нём много, людьми чтимых. Ты ту силу в себе найди и направь — вот те и смысл жизненный будет». Говорила, твердила яростно — и права оказалась.

Беатрис отпиралась по глупости, красоту свою жалея, просила новый брак устроить — но умер её наречённый, так и не доведя до венца. Видно, и впрямь кому-то неугодно было. Тогда уж она смирилась, стала перенимать семейное ремесло, да так это у неё ладилось, что, вскоре местные, чтившие тётку, стали обращаться больше к ней.

Вскоре, пережив и тётку-мученицу и отца, в «доме от святой крови» осталась лишь Беатрис. Годы и годы жила она одна в молитвах и службе людям: облегчала боль, помогала появиться новой жизни, дарила надежду и успокоение, привлекала удачу… угасала. Бродила вечерами по гниющему саду среди магнолий и олеандров и думала, что сталось бы, умей она так врачевать во времена юности, сумей оградить сыновей от болезни и смерти. Но жалела теперь не детей и даже не былую красоту, что совсем увяла, а свою одинокую старость.

Но Всевышний ей благоволил.

Слегла отчего-то одна из местных крестьянок. Муж её болезнь ведьмовским кознями объявил, обещал к инквизитору поехать, что у герцога гостил, да так и сгинул по дороге. Осталась от супругов лишь дочка-шестилетка по имени Карла, а Беатрис её и взяла к себе на воспитание от доброго нрава.

Забавная оказалась девчушка, даром что мелкая: светленькая, со вздёрнутым веснушчатым носиком, хозяйственная, смекалистая да любопытная. То и дело у приходящих синьор о испанских туалетах выспрашивала, хотела ведовству научиться.

— Буду ведьмой когда, буду дожжь прекращать, — обещала она вечно и носик морщила.

— Так разве ж я ведьма, маленькая? — лишь улыбалась Беатрис. — Ведьмы, они ж с нечистым якшаются, душа их у дьявола в залоге. А я дьяволов не видала. И сила моя — от святых. Предки святые мои, слыхала? Святая кровь. Это всем известно. Потому за помощью и идут ко мне.

Но Карла, даром что мелкая, была упряма как старая ослица.

— Ведьма-ведьма, — твердила беззаботно. — Мама говорила, Бог людям чудеса если даёт — так даром, за так. Кто за чудо денег просит — у того от дьявола сила, тот ведьма.

Речи наивного младенца, не иначе. Но Беатрис они больше смешили.

— Не буду платы брать — с голоду умру, да и ты со мной. Кому лучше станет? — спрашивала она.

Девчонка на это хмурилась, думала долго, а утром начинала сызнова: про дождь, ведьм, Бога и покойную мать. Дурочка. Ужасная дурочка. И в непогоду, что заставила их почти запереться дома, это даже успело поднадоесть.

***

Дождь, грязь, сумрак.

На тринадцатый день погода стояла всё такая же пакостная как и на первый: с улицы несло холодом, влагой и гнилью. Солнце клонилось к закату, а тело, несмотря на праздное безделье, стало особенно тяжёлым и непослушным.

Кузнечиха приходила вчера, любовница герцога — утром, Карла уже покормила животину и шила из отреза ткани платье для соломенной куколки. Гостей можно было не ждать, девчонка была при деле и дом на ночь подготавливать научена, потому Беатрис решила лечь спать пораньше.

Всё было уже заученно-привычно и спокойно: уютный шум дождя, тепло от натопленной печи… Скука и благодать, что развеялись уже через мгновение.

Стоило приблизиться к койке, рыжая кошка, толстая, обычно ленивая и неповоротливая, рванула прочь, раскрыла изумлённо зелёные глаза, заскреблась в дверь. Испугалась со звериной силою. Не к добру испугалась.

Беатрис в недоумении проследовала за ней в первую комнату, но приближаться не спешила, застыв в проёме и слушая жалобное мяуканье.

Зверь всегда первым беду чует. И беда нынче у порога топталась: вона как рыжая беснуется!

Карла же по малолетству совсем не беспокоилась. Оставила куклу, с тяжёлым взрослым вздохом двинулась к кошке. Подняла её на руки, как ребёночка, надула строго губы. Рыжая бестия вырваться не пыталась, наоборот — замерла с распахнутыми глазищами. Только пушистое тельце вздымалось и опадало в детских объятьях.

— Плохая киса. Там грязно. Погуляешь — тут тоже будет грязно. Баба Беа старая, я буду мыть. А хочу с куколкой играть. Не ходи! — пролепетала девочка серьёзно.

Кошка, ясное дело, не ответила, зато ушки навострила да повернула голову в сторону двери. В тот же миг громко, отрывисто постучали.

Кто бы?

Беатрис сжала сквозь ткань нательный крест. Карла вздрогнула и разжала хватку. Испуганно огляделась, а наткнувшись взглядом на сутулую фигуру, недоумённо свела брови.

— Стучат, — сказала. — Кому к нам надо в дождь, ба Беа?

Но Беатрис отвечать не спешила. Проковыляла до сундука, сдёрнула с него драный шерстяной платок, накинула на голову и плечи поверх домашнего платья. Возвратилась нехотя.