Ложные надежды (СИ) - "Нельма" - Страница 18

И парни реагировали на эти уловки, не всегда точно понимая, что именно так цепляет взгляд. Попадались на приманку, заглатывали её так глубоко, что слезть самостоятельно уже не могли.

А девчонки всё замечали и понимали. И поэтому восхищались Ксюшей, но ещё сильнее — завидовали и ненавидели.

С хлопком входной двери я невольно съёживаюсь на своём месте, как и обычно чувствую странное волнение, когда мы остаёмся вдвоём. Кириллу, кажется, всё равно, и когда он продолжает перерванный разговор, голос его ровный и спокойный.

— Я бы тоже отказался с ними разговаривать. Все эти врачи, и юристы, и психологи общаются со мной заученными шаблонными фразами и задают однотипные, повторяющиеся вопросы. Из раза в раз, с формальной псевдопонимающей улыбкой и заискивающей интонацией, от которой меня трясти начинает. У них это называется проявлять профессионализм. А когда я даю всем одинаковый отточенный ответ — это у меня, видите ли, моральная травма и низкие способности к социальной адаптации.

— Им просто нужно поставить свои галочки, — ответила я, разглядывая поверхность стола, устеленного аляпистой клеёнкой отвратительного светло-коричневого цвета. Не удержавшись, воровато подняла взгляд, — всего лишь на мгновение, чтобы встретиться с ним глазами, — и, поёжившись от пробежавшего по спине холодка, снова уткнулась в повторяющийся ржавый рисунок. — Тётя Света никогда не уходила от нас, пока не заканчивала проставлять свои галочки в блокноте. Их было пятьдесят восемь и длилась эта экзекуция около часа. Через три месяца я выучила все вопросы наизусть. Но всё равно приходилось отвечать, чтобы доказать, что я не псих.

— Даже не знаю, что хуже. Доказывать, что ты не псих, или что тебе не нужна их настойчивая психологическая помощь, — ухмыльнулся Кирилл, ловко орудуя ножом. За восемнадцать дней со смерти матери он ни разу не улыбнулся. Теперь его губы всегда искривлялись только в болезненной, вымученной ухмылке, а глаза выражали пустоту и что-то страшное, жестокое и бескомпромиссное, что зрело внутри него и ждало своего выхода. — Ты испугалась?

— Испугалась? — переспросила я, хотя суть его вопроса уловила моментально.

— Поэтому не стала тогда ни с кем разговаривать?

— Их было много и они были очень настойчивы. Я не понимала, что от меня вообще хотят, вот и всё, — спокойным тоном ответила я и повела плечами, пытаясь сбросить с себя неприятное ощущение покалывания. Будто собственная совесть маленьким червячком ползла по спине и вгрызалась зубами в кожу каждый раз, когда у меня снова не находилось смелости быть честной.

И мне не было стыдно за то, что я не могла быть полностью откровенной. Я ведь и не должна открываться ему, верно?

А вот за то, что он всегда понимал, когда я вру — стыдно было. До исступления, дрожи в коленках и ощущения, что кровь стремительно отливает от лица.

Кирилл же рассеянно кивнул и снова уставился в окно, задумавшись о чём-то своём. Именно тогда мне снова становилось не по себе. Казалось, словно он тонет прямо у меня на глазах, постепенно уходит на дно, даже не пытаясь выбраться. Мутная жидкость безнадёжности ползёт вверх по ногам, добирается до поношенной футболки, пузырится и обхватывает длинные пальцы и худые костлявые запястья, тянется вверх по предплечьям и впалому животу, обводит широкие плечи и смыкается на горле, прямо под выступающим кадыком. И когда грязная вода касается кончиков растрёпанных, чуть вьющихся волос, я не выдерживаю: жмурюсь, задерживаю дыхание и опрометчиво бросаюсь ему на помощь.

— Да, испугалась, — выпаливаю на выдохе, упорно игнорируя тут же обращённый ко мне взгляд. — Я подумала, они поймут, что я вру. Догадаются, что я на самом деле была тогда на балконе и видела, как погибли родители.

— А почему никому не сказала? — в его голосе не слышно удивления или издёвки, будто он и сам давно уже обо всём догадался. Такой ровный, почти равнодушный тон, благодаря которому мне оказывается проще поделиться чем-то именно с Кириллом, чем с собственной эмоциональной и вспыльчивой сестрой.

— Мне казалось, будто в их смерти виновата я. Раз это произошло у меня на глазах, но я ничего не сделала, чтобы их спасти.

— И когда поняла, что это не так?

— Через несколько лет.

Только вот понять и избавиться от чувства вины оказалось совсем разными и не зависящими друг от друга понятиями.

Тебе ли об этом не знать, Кирилл?

Монотонный стук лезвия ножа о дерево задавал свой ритм, мерно отсчитывающий то время, что не совпадало с движением стрелок на часах. Время, необходимое для того, чтобы без всякой причины вывернуть собственную душу наизнанку перед человеком, который должен бы быть чужим.

Но, почему-то, не был.

— А мне как в садике сказали, что просто нужно хорошо себя вести и всё образуется, так я и верил. До конца.

Входная дверь снова хлопнула и из коридора донеслось радостное «я вернулась!», от которого по кухне пробежался лёгким дуновением тёплый ветерок.

Так было всегда: стоило нам с Кириллом остаться вдвоём в помещении, как становилось холодно. Стены комнаты покрывались инеем, кристаллы льда скапливались по углам окна, и густая, вязкая и горькая на вкус безысходность заполняла воздух и забивалась вместе с ним глубоко в лёгкие, вызывая удушье.

Нам вообще категорически нельзя было общаться, если рядом не стояла Ксюша, излучавшая спасительный солнечный свет. Только у неё получалось вытащить нас из болота, выбираясь из которого мы сами судорожно хватались и держались друг за друга, лишь утопая ещё быстрее.

— Расскажи ей, — тихо сказал он, пока в ванной шумела вода. — На её месте я хотел бы об этом знать.

========== Глава 4. ==========

Комментарий к Глава 4.

Очень хочется получить отзывы или ваши вопросы, дорогие мои читатели!

Отличное музыкальное сопровождение под часть о прошлом героев:

https://youtu.be/Uwm9V9DIeP8

А ещё есть идея сделать альбом с картинками-настроением. Интересно кому-нибудь?)

Тяжесть навалившегося сверху тела придавливает меня к матрасу с такой силой, что каждая пружинка впивается в спину. Боль расходится от множества маленьких округлых эпицентров, ползёт по коже и сосредотачивается прямиком внизу живота, медленно растекается возбуждением между широко разведённых ног.

Я открываю рот и выхватываю жадный глоток прохладного воздуха, изо всех сил сдерживаю рвущийся наружу стон, прикусываю губы до крови и начинаю задыхаться, больше не справляясь с собственными эмоциями. Я хочу не просто стонать, нет — хочу кричать в голос, потому что меня разрывает от собственной похоти.

— Тише, тише, — шепчет мне низкий мужской голос, влажным теплом дыхания обдавая шею, и касается своими губами моих. Невесомо. Неторопливо. Нерешительно.

И я успокаиваюсь. Как и всегда подчиняюсь этому голосу, действующему гипнотически, последний раз чувствую привкус коньяка на кончике языка и остаюсь лежать покорной и неподвижной игрушкой в чужих руках. Теку от желания, но подчиняюсь не столько приказу, сколько его вкрадчивой просьбе, даже не пытаюсь выгнуться навстречу заманчивой возможности получить удовлетворение.

Поворачиваю голову вбок и смотрю на его руку. Ладонь упирается в матрас, мышцы предплечья напряжены, и под оливкового оттенка кожей вздуваются вены, проступающие наружу скрученными жгутами. Такие прекрасные, до отказа наполненные изнутри алой кровью, сильные и твёрдые, невероятно притягательные.

Подвинуться чуть ближе оказывается очень просто. И мои губы касаются кожи, удивительно холодной на контрасте с пылающим внутри меня огнём, оставляют незаслуженно нежные поцелуи везде, где дотягиваются, и замирают на переплетении вен. Зубы аккуратно касаются объёмных меток, сводящих меня с ума, оцарапывают их, пытаясь подцепить и выдрать, как ценный и желанный трофей.

А потом я облизываю их языком. Тщательно провожу самым кончиком вверх и вниз, плотно прижимаюсь губами, слегка посасываю, прикрыв от наслаждения глаза. Усердно делаю всё, что сделала бы с оказавшимися у меня во рту членом, таким же бархатным на ощупь, с налившимися кровью выпирающими венами.