Ратник (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич - Страница 14

Обратись отец Афанасий так к любому из поместных дворян их бы как током ударило. Они бы смутились. Может быть даже поправили. Андрей же воспринял это обычно, нормально и невозмутимо. Словно к нему так каждый день обращаются. Даже ухом не повел. Через что заставил вздрогнуть уже самого отца Афанасия, ведь до него дошли слухи о вещах, обсуждаемых у воеводы. И про якобы возрождение в теле отрока древнего воина слышал. И о том, что он весьма непростым человеком был в прошлом…

«Так что же? Это все правда?» — пронеслось в голове священника.

— И тебе доброго дня, отче, — произнес Андрей. — Ты прости, что оторвал от дел. Но без тебя никак не получилось бы.

— Что-то случилось? — несколько нервно спросил священник, с трудом удерживая свое волнение.

— Агафон, есть у тебя место, где мы смогли бы спокойно переговорить? Без лишних глаз и ушей?

— Найдется, — степенно огладив бороду, произнес купец.

— Тогда веди, — произнес Андрей и снял со своего заводного мерина суму парную. Закинул ее на плечо и пошагал вслед за купцом.

Зашли.

Сели. Точнее Агафон с Афанасием сели. Андрей же осторожно поставил сумки на стол и начал вытаскивать на стол содержимое.

Сначала он достал сахар.

Получение его было хоть и трудоемко да излишне затратное по дровам, но вполне доступно даже для средней полосы. Он просто собирал березовый сок. Упаривал до сиропа. Очищал его известью от органических примесей. И выпаривал досуха. На выходе у него в руках оказывались кусочки сахара. Да, не белого. Но белый тогда и не умели получать.

Строго говоря сахар в XVI веке — это очень дорогое и статусное лакомство, доступное не всем. И если в Средиземноморье или в традиционных морских державах он был хоть и скотски дорог, но относительно доступен, то на Руси считался чем-то просто запредельно дефицитным. Не ляпис-лазурь, но что-то близкое. Конечно, еще оставался мед. Но его производили мало. Точнее даже не производили, а собирали бортники у диких пчел. А потому мед, конечно, выходил несравненно дешевле сахара, но все равно оставался доступен только самым богатым и то, не каждый день.

Сахара Андрей привез немного по современным меркам. Всего около трех кило. Ведь на один килограмм сахара приходилось перерабатывать порядка двухсот литров березового сока. Но для местных и такая партия выглядела представительно. Очень представительно…

Следом он достал котомки с краской.

В этот раз он не стал возиться с получением большого количества поташа, без которого не выйдет сделать берлинскую лазурь. В этот раз он привез искусственный ультрамарин. Для которого требовалась белая глина, глауберова соль, сода, сера и древесный уголь. Все эти компоненты Андрей купил у Агафона еще по осени. И вот теперь обрадовал его огромной, по местным меркам, порцией краски.

Главной «фишкой» искусственного ультрамарина, открытого лишь в 1826 году, было то, что от количества серы, добавленной в самый последний момент, зависит его цвет. То есть, было реально получить насыщенную краску разных цветов. Поэтому Андрей сделал двадцать полных гривен яркой, насыщенной синей краски, четыре красной, четыре зеленой, четыре розовой и две фиолетовой.

— Это… это..? — указывая на туески, попытался спросить отец Афанасий.

— Это много. Поэтому вас и позвал. Сколько этой краски сможет купить церковь?

— ВСЮ! — тут же ответил священник.

— Звонкой монетой заплатит?

— Уверен в этом.

— По честной цене?

— Да…

Дальше они составили на бумаге подробную перепись товаров, взвешивая их со всем радением. В трех экземплярах. Прикинули цены и расклады по долям. И Андрей покинул их. Слишком уж долго задерживаться на купеческом подворье по приезду он не мог. Так что выехал с него сразу как смог и отправился к Даниле — дяде жены. На то самое подворье, что раньше принадлежало Петру Глазу. Там его уже ждали.

— Долго ты с купчишкой возился.

— Глаз да глаз за ним нужен. Купец же…

— Так-то оно так, — кивнул степенно Данила. — Но все одно долго. Что люди подумают? Проходи, гость дорогой. Все уже собрались. Только тебя ждем.

— И стол, гляжу, накрыли.

— И стол…

Однако посидеть не удалось. Полчаса не прошло, как под воротами усадьбы собрались поместные дворяне. Простые, в основном. Но и старшины многие явились, держась, впрочем, особняком.

— Что они хотят? — несколько напрягся Андрей.

— С тобой поговорить. Поблагодарить за помощь.

Андрей вышел.

И тут же его словно парализовало от шквала слов и эмоций. Каждый из них хотел сказать слова благодарности. Кто-то от чистого сердца. Кто-то от корысти, дабы и его не забыл в следующий раз Андрей от щедрот своих. Но парню от того легче не было — не привык он к такому…

Наконец он поднял руки и выкрикнул:

— Други! Други! Дайте слово!

Помещики замолчали.

— Вот вы слова благодарности говорите, а о главном забыли.

— О чем же? О чем? — заголосили они наперебой.

— О товариществе!

Пауза. Тишина. Очень странный поворот вопроса.

— Все, сделанное мною для вас — есть ни что иной, как мой товарищеский долг. И делал он ради моей жизни, моей чести, и моего душеспасения. Ибо плох тот товарищ, что не думает о товарищах своих, с которыми плечом к плечу заглядывает в лицо смерти.

Новая пауза.

Все молчали. И ждали продолжения, ибо не до конца понимали, о чем речь. Причем слушали не только поместные дворяне, но и случайные зеваки.

— Вы, верно, слышали от отцов и дедов ваших, в какой чести у всех была земля наша. Слышал и я. И о том, как в былые годы степь дрожала от одного имени воинства нашего. И о том, как пращуры наши брали Царьград, взымая с эллинов монету за наше миролюбие. О том, как сияла величием Русь, раскинувшись от Ливонии до Крыма, от булгар до Карпат, громя всех и каждого, кто в ее пределы вторгался и прирастая год от года землями новыми, тучными, славными…

Андрей произнес эти слова и хорошо заметил удивление на лицах практически всех. Только отец Афанасий, который тоже пришел посмотреть и послушал, никак не выражал своего отношения. Верно знал о той старине далекой. Пусть и по сильно искаженным да обрезанным пересказам.

— Но подло завелось на земле нашей. И проникло в сердца наши. Отчего человек наш думает лишь о том, чтобы при нем были хлебные стоги, скирды да конные табуны. Свой со своим не хочет разговаривать! Свой своего продает как продают бездушную тварь на торговом ряду! И что басурман поганый сосет из своих товарищей последние соки!

Старшины, что присутствовали, держась в стороне, побледнели от этих слов. Просто как полотно стали.

— Но и у последнего подлюки нашего, каков он ни есть, и у того, братцы есть крупица русского чувства. Даже если спит оно. Даже если бессовестной натурой его загнано в дальний угол, забитое, забытое и заплеванное. И проснется когда оно, то ударит он горемычный о полы руками. Схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою. Готовый в муках искупить позорное дело!..

Никто не решался перебить или вставить что. Каждый напряженно слушал. Андрей же продолжал, выдавая в том же духе небольшие фразы с паузами между ними. Достаточными для осмысления сказанного. Цепляя помещиков за живое. Задевая насущные проблемы, в которых они почти все увязли по уши. И указывая на тот замкнутый порочный круг, в который их загнали.

Он прошел по очень скользкой грани.

Можно даже сказать страшной грани. Которая отделяла общее эмоциональное потрясение этой толпы от стихийного взрыва и бунта. Он даже не заметил, как быстро и легко раскалил этот человеческий материал до красна. Вспыхнули глаза измученных трудностями жизни и службы воинов. Сжались их кулаки. Заскрежетали зубы.

В какой-то момент достаточно Андрею было достаточно просто указать на старшин, что, дескать, те во всем виноваты. И все. Смели бы. И ни на что не посмотрели бы. Даже воевода вряд ли сбежал. Просто не успел бы. Но Андрей вовремя сообразил и остановился. Вовремя сдержал себя, ибо его самого охватил какой-то кураж, какая-то страсть, видя такой горячий и живой отклик на свои, в общем-то простые слова, в сердцах этих людей.