Блокада. Книга 5 - Чаковский Александр Борисович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/190
• Следующая

Крюгер сам по себе не интересовал Гиммлера. Полковник мог исчезнуть по первому мановению его руки. Но рейхсфюрера СС очень интересовал и Браухич, и его начальник штаба Гальдер, и Лееб. О старых их связях и совместных прегрешениях Гиммлер не забывал ни на минуту. И не мог он упустить хотя бы тончайшую ниточку, которую давал в его руки разговор адъютанта Браухича с Данвицем. Куда приведет эта ниточка и способна ли она вообще привести куда-нибудь, Гиммлер пока не знал и все-таки держался за нее цепко.

Он решил лично встретиться с Данвицем. Тем более что тот в подслушанном разговоре вел себя безупречно, хотя для дела, может быть, было бы лучше, если бы он дал повод Крюгеру раскрыться до конца.

Дальний прицел Гиммлера слегка сбило опередившее приезд Данвица телеграфное донесение фон Лееба о взятии Тихвина. Казалось бы, любой военный успех на фронте должен был радовать рейхсфюрера: в конечном итоге его судьба, как и судьба самого Гитлера, всецело зависела от исхода войны с Советским Союзом. Но рейхсфюрер СС запутался в самим же им сотканной паутине интриг. Он жил в мире, где удачи и неудачи расценивались по особому счету. Любое поражение на фронте, если оно давало возможность Гиммлеру убедить фюрера в неблагонадежности того или иного генерала, рассматривалось им как удача, любая победа, если она способствовала чьему-либо возвышению, воспринималась как личное поражение. Ему нужны были факты — подлинные или вымышленные, но правдоподобные, свидетельствующие о саботаже генералов, о скрытом их сопротивлении воле Гитлера.

Разумеется, принцип «чем хуже, тем лучше» распространялся до определенного предела. Такие решающие победы, как взятие Петербурга или Москвы, Гиммлер, естественно, встретил бы с радостью. Но их не было. Успехи же второстепенные, как, например, взятие Тихвина, лишь мешали Гиммлеру держать Гитлера в состоянии постоянной неудовлетворенности, подозрительности и готовности передать провинившихся генералов на суд и расправу в гестапо.

В данном случае фактический успех группы армий «Север» мог отсрочить упорно подготовлявшуюся Гиммлером уже в течение двух месяцев расправу над фон Леебом.

Используя патологические приступы страха, которые периодически охватывали Гитлера, и зная, что в национал-социалистском государстве нет проступка, который при желании нельзя было бы квалифицировать как измену, Гиммлер уже теперь мог упрятать в Дахау не только фон Лееба, но и еще несколько высокопоставленных военных и гражданских лиц. Но он не спешил. Изменник в арестантской одежде, лишенный всех связей с внешним миром, сразу обесценивается. «Золотым фондом» рейхсфюрера СС были изменники, носящие генеральские погоны, или штатские, сидящие в министерских креслах, то есть изменники, временно пребывающие на свободе и не догадывающиеся, что за каждым их шагом следят сквозь круглые стекла пенсне маленькие, слегка прищуренные глаза Гиммлера. Им, этим сегодняшним генералам и высокопоставленным чиновникам, а завтрашним арестантам, предстояло наговорить еще больше опасных слов, обрасти новыми связями с тем, чтобы увлечь вместе с собой за колючую проволоку или прямо в могилу как можно больше потенциальных своих сообщников.

Гиммлер искренне ненавидел людей, которым готовил забвение или могилу. Он был убежден, что лучше самого господа бога знает, кому следует жить, а кому пора переселиться в иной мир, успешнее любого генерала способен командовать войсками, более, чем Геринг, достоин быть преемником фюрера и уж конечно хитрее, изощреннее, чем Геббельс, может вести пропаганду.

Действиями Гиммлера руководили не только холодный расчет, но и неудовлетворенная страсть честолюбца…

Было четыре часа дня, когда Данвиц вошел в небольшую, по-казенному обставленную комнату. Перешагнув порог и сделав два строевых шага, он непроизвольно остановился: ему показалось, что в комнате никого нет. Кресло за письменным столом у противоположной стены пустовало. Настольная лампа под абажуром освещала лишь часть письменного стола. Все остальное тонуло в полумраке — дневной свет почти не проникал сюда через единственное узкое оконце. Данвиц в недоумении переминался с ноги на ногу посредине комнаты, соображая, ждать ли ему появления Гиммлера или выйти пока, как вдруг услышал за спиной высокий голос:

— С прибытием, оберст-лейтенант! Хайль Гитлер!

Данвиц вздрогнул от неожиданности. Совсем не по-уставному повернулся на этот голос и только теперь увидел, что за его спиной, в левом углу комнаты, в деревянном кресле сидит, вытянув и скрестив ноги, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.

Одно упоминание имени этого человека у многих вызывало дрожь в коленях. Данвиц в былые времена далеко не всегда мог объяснить себе причины такой встревоженности. По его глубокому убеждению, чувство страха перед Гиммлером должны были испытывать только враги рейха — явные или скрытые. Сам же Данвиц относился к рейхсфюреру с восхищением. Он с юности готовил себя к тому, чтобы огнем и мечом утверждать господство Германии над миром и жестоко карать ее врагов. Гиммлер в его представлении олицетворял безопасность фюрера и всего рейха. Данвицу всегда казалось, что этот в общем-то невзрачный человек наделен особым даром проникать в тайные замыслы врагов и умеет вовремя уничтожать их железной рукой.

Но, странное дело, сейчас, после того как он долго не видел рейхсфюрера, оказавшись с ним с глазу на глаз, Данвиц испытывал то самое единственное чувство, которое было характерно для многих: страх.

Усилием воли он заставил себя ничем не выдать этого. Вытянулся, метнул вперед правую руку и громко воскликнул:

— Хайль Гитлер!

Не меняя позы, Гиммлер медленно снял свое пенсне, подышал на стекла и, вытащив из брючного кармана белоснежный платок, стал тщательно протирать их.

Данвиц стоял, боясь шелохнуться, в предчувствии, что сейчас или минутой позже должна решиться его судьба.

Протерев стекла, Гиммлер водрузил пенсне на переносицу, зачем-то вытер платком пальцы и не спеша засунул его обратно в карман.

— Я рад, что вижу тебя целым и невредимым, — медленно и монотонно заговорил Гиммлер. — Очень рад, что пули русских пощадили тебя. Десятки тысяч сынов Германии нашли свою смерть в России. А ты жив.

— Я не просил пощады! — сдавленно произнес Данвиц, потому что в словах Гиммлера ему послышался упрек.

— Я знаю, — по-прежнему не повышая голоса, сказал Гиммлер. — Ты носишь на груди награду фюрера. Это — лучшее доказательство. Многие наши солдаты лежат в большевистской земле, не имея крестов. Даже могильных. — Он сделал паузу и словно ударил наотмашь: — А Петербург не взят. Почему?

— Причина не в их трусости, рейхсфюрер! — горячо откликнулся Данвиц. — Причина…

— Я знаю, — прервал его Гиммлер. Он подобрал ноги и встал.

Данвиц вытянулся еще более.

У письменного стола стояли два тяжелых кресла. Гиммлер подошел к одному из них, указал на сиденье длинным и тонким пальцем:

— Садись!

Данвиц сделал шаг к креслу, но остановился, ожидая, что Гиммлер займет место напротив.

— Садись! — повторил Гиммлер.

Данвиц послушно присел на самый краешек кресла, готовый в любое мгновение вскочить.

— Я хочу поговорить с тобой о смелости и трусости, — тихо произнес Гиммлер, стоя за его спиной. И умолк выжидательно.

Данвиц сидел смятенный, сбитый с толку. Он ведь был уверен, что вызов к Гиммлеру имеет непосредственное отношение к его письму. И был готов к чему угодно — к разносу, наказанию, к допросу, наконец, — кто еще, кроме него, Данвица, разделяет высказанные в письме взгляды? А вместо всего этого — странный разговор на отвлеченные вроде бы темы… И этот голос, этот тон, какой-то устало-равнодушный…

— О смелости и трусости… — медленно повторил Гиммлер. — Я знаю немало примеров, когда люди, готовые без колебаний отдать в бою жизнь во имя фюрера, оказывались трусами перед его лицом. Они боялись высказать ему правду из страха быть неправильно понятыми, скрывали от него то, что ему необходимо было знать. И фактически становились на путь предательства, ибо человек, покрививший душой перед фюрером даже в мыслях своих, уже изменник. Ты меня понял?..

• Предыдущая
• 32/190
• Следующая