Дочери богини Воды (СИ) - Шурухина Мария - Страница 27

И все-таки хорошо, что сейчас зима. Летом бы они его… их камнями…

Устав кричать, задыхаясь от стылого ветра, Льен бессильно опустился в снег рядом с бродягой-странником. Поднял его голову, положил себе на колени.

Никогда он не сможет понять, откуда в детях столько ненависти, злобы, гадкого желания уничтожать любого, непохожего на них.

Он всмотрелся в лицо странника, с удивлением отметив, что человек вовсе нестарый. Просто изможденный.

Человек с трудом разлепил веки с намокшими ресницами. Глаза у него оказались яркого цвета весеннего неба. Странник сморгнул. И когда обеспокоенный и растерянный взгляд Льена встретился со взглядом странника — чистым, открытым, умиротворенным, Льен понял, что…

Человек умирал. Это было заметно по его лицу, которое приобрело совершенно неземную глубину и отрешенность. По участившемуся дыханию. Со свистом, с хрипом. Льену доводилось видеть умирающих… там, на прежнем месте, у бабки.

— Вы потерпите, — глотая слезы, он наклонился к лицу странника. — Потерпите… им ведь надоест… когда-нибудь. Недолго уже осталось…

— Нилонге… — Вах… ють… наме? — еле слышно прохрипел человек.

Он еще и иноземец. Вот уж занесла нелегкая.

— Я вас не понимаю, — пролепетал Льен, думая о том, что это должно быть ужасно — умереть на чужбине, не зная языка, не зная…

— Как… тебя… зовут? — с ужасным акцентом, но все-таки довольно сносно, чтобы разобрать, повторил незнакомец уже на родном для Льена антеррском языке.

— Льен.

— Имя хорошее… звонкое. Это есть… есть… "родник" с…

— С лапирийского, — выдохнул Льен, поражаясь пугающей осведомленности бродяги и потирая скулу, об которую разбился очередной снежок. — Мой отец — лапириец. Наполовину. Вот и назвал.

— Лапирия… фьорды и северное сияние… большие скалы, ледяные глыбы… как это говорить… айсберги! И ледяная пустыня на мили вокруг… Я помню…

Что такое "мили" Льен не знал. Понял только, что путник явился издалека, из другой страны, с другим языком и культурой. Хотя внешне от антерровцев он ничем не отличался.

— Я вас к сестре… она целительница, — поспешно залепетал он. — Она самая лучшая целительница. Она вас вылечит… она…

— Настнесс, — человек закашлялся, схаркивая на снег кровью. — Это есть… бесполезно. Я уже раньше… надорваться. А эти душмэгс, — он закрыл и открыл лазоревые глаза, снова смаргивая, словно пережидая приступ, — просто убивать… добивать…

— Но как же…

— Ты не переживать сильно. Ты сделать мне много добра… себя не пожалеть. Доверчивость… Жалость… Найе… Нельзя… — он снова закашлялся, — … нельзя быть таким, лиглетт Льен. Нужно скрывать. Мир не принимать тебя так. Мир есть очень жестокий. Мир привык фулаутел… как это говорить… выталкивать… избавляться от таких, как ты.

— И как вы? — вырвалось у Льена.

— Йас, и как я. И как твой фройстер… сестра. Ты сильно любить ее?

— Как не любить.

— Дай мне твоя рука…

— Зачем?

— Не бояться. Я не есть заразить… тебя. Просто… так нужно.

Льен, поколебавшись, протянул руку. И правда, чего бояться? Больной, уставший человек, да и только.

Человек судорожно ухватился за руку Льена своей грязной, костлявой рукой. Холодной, как куриная замершая лапка, которую бросают дворовым собакам в качестве угощения.

— Сила в тебе слайпен… спит. Твой сила — защита. Сильный, очень сильный… Фройстер… твой сестра, она есть целитель?

— Рон? Да.

— Целитель… — в груди у умирающего заклокотало. — Найе, мист лиглетт Льен, найе…

Жесткий приступ кашля скрутил человека так, что он долго не мог отдышаться. Когда он снова смог говорить, слова, произнесенные хриплым голосом, резали ухо чужим незнакомым языком. Но даже без перевода, Льен, кажется, понял, что до него пытаются донести.

— Вы ведь про то, что Рон нельзя… э-э… проходить некий обряд, верно? — И почувствовав, как даже на морозе уши и лицо у него стремительно заливает краской, добавил: — Я знаю, в чем этот обряд заключается.

— Знаешь? Гуттер… Это есть хорошо, что знаешь. Тебе надо оберегать ее… Эта деревня… плохо, место проклято. Я чувствую. Твоей… Рон… лучше в храм Воды… послушницей. Или жрицей.

— Она хотела. Да вот как-то…

Глупо все получилось тогда. А вспомнить — и стыдно, и больно.

— Из-за тебя? Оставить не на кого? Понимаю… сам сирота.

Он закашлялся. Изо рта потекла кровавая слюна.

Мальчишки — те немногие, кто еще остался, давно прекратили кцдаться снежками, смолкли. Стояли, смотрели, разинув рты. Умирает человек. Чем не зрелище?

Зачерпнув горсть снега, Льен оттер кровавую юшку, стекавшую у путника по подбородку.

Вздрогнул, когда кто-то цепкими пальцами взял его за плечо.

— Что с ним? — спросил до отвращения знакомый голос. — Забили?

Варг, длинный и угрюмый, вышел из-за спины Льена, присел рядом с ним на корточки.

Утерев мокрые глаза, Льен уставился на своего недруга. Спрашивает, что случилось? Надо же… А ведь Льен и не сомневался, что Варг был вместе с уличными забияками, бросавшимися снежками, возможно, даже возглавлял побоище.

Человек открыл глаза. Промолвил, глядя на Варга, пузыря кровавой пеной:

— А ты… харт-ф-айм… ты сердце свое слушай. Больше никого не слушай.

Только его. Иначе… смерть…

Глаза закрыл и дугой выгнулся. А после затих.

Варг всмотрелся бледное лицо странника. Приложил два пальца к вене на его худой и грязной шее.

— Помер он…

У Льена закружилась голова. И мир вокруг поплыл багряными сполохами. Кажется, кто-то тормошил его за руку, звал по имени…

— Эй, Мелкий! Льен! Вот же, Засуха… Ты чего?

Луна, вышедшая, наконец, из облаков, осветила настороженное лицо Варга, судорожно трясущего Льена за руку.

— А? Что?

Вздрогнув, Льен очнулся. Понял, что сидит вовсе не в студеном снегу, качая на коленях голову умершего иноземного бродяги.

— Что!? — передразнил Варг, похоже не без труда сползший на самый край кровати, чтобы ухватить Льена за руку. — Ничего! Застыл как истукан и сидишь так с огарок. Ты блаженный, что ли?

— Вспомнил просто…

Медленно, на руках, Варг предал своему телу прежнее, менее болезненное положение. Но все равно, пальцы сцепил и стиснул так, что костяшки побелели. Процедил сквозь зубы:

— Я тоже помню. Помню, как этот странник посмотрел на меня тогда. Прямо жаром обдало. И взгляд у него был какой-то… нечеловеческий. И то, что он мне сказал… прорицал будто.

— Тебе-то что? Он сказал, ты и забыл тут же.

— Неправда. С тех самых пор забыть не могу, — еле слышно проговорил Варг. — Спросить хочу… Тебе он тоже говорил что-то? Верно? Может…

Льен удивленно его перебил:

— Да ты, никак, испугался? На тебя непохоже. Хочешь спросить, не пророчил ли он и мне смерть? Ты ведь понял, что мы с ним о чем-то говорили, пока ты не подошел.

— Хочу… Расскажешь?

— Смерть — нет, не пророчил. Зато сказал, будто бы проклята эта деревня… Черные пеньки. И название дурацкое. Я говорил Рон, не стоило сюда ехать.

— Зачем же приехали?

— Дом выгодно продавали. Хорошая сделка. А у нас как раз нужная сумма была. В других-то местах дома куда дороже стоят.

— Ясно, — коротко кивнул Варг и демонстративно отвернулся от Льена.

Подумав, что разговор окончен, Льен хотел было уйти, без труда нащупав свечу

— теперь ее было хорошо видно в призрачном лунном свете, когда темноту пронзил судорожный полувсхлип-полустон.

— Варг, ты чего? Больно? Погоди, я свечу зажгу…

— Да не надо… — сдавленно ответил тот. — Отпускает уже. Ногу с утра прихватывает. Приступами. Засуха побери этот капкан…

— Тогда я Рон разбужу?

— Я тебе разбужу… Не вздумай. Раскудахтался, чисто курица-наседка. Терпеть этого не могу. Потерплю до утра. А ты цди…

Воцарившуюся напряженную тишину лишь изредка нарушал назойливый комариный писк.

Льен так и не сдвинулся с табуретки.

Варг не выдержал первый.

— Почему не уходишь?

— Я… с тобой.