Хроноагент - Добряков Владимир Александрович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/118
• Следующая

Возвращаюсь на стоянку с намерением позвать Ольгу в столовую поужинать, но застаю там странную картину. Ребята составили вместе несколько ящиков и сооружают что-то вроде импровизированного стола.

Только собираюсь спросить, что они затевают, как прибегает Сергей. Он ставит на ящики котелки с водкой.

— Здесь — сегодняшняя норма всей эскадрильи, — сообщает он. — А ты уже переоделся? Ну, тогда я тоже сбегаю.

Через несколько минут вся эскадрилья собирается за “столом”. Ольгу усаживают на почетное место. На столе — хлеб, каша с тушенкой, сало, огурцы.

Едва Сергей начинает разливать водку по кружкам, как мы слышим голос:

— Идите вдоль стоянок, товарищ военврач, ваша девушка должна быть у двадцать седьмого. Она с утра там.

Сергей замирает с котелком водки, поднесенным к кружке. Мы с Ольгой переглядываемся, и она встает. Из-за деревьев показывается долговязая фигура Гучкина.

— Двадцать седьмой, — говорит он. — Это здесь. Так и есть! Меня не обманули. Но я, кажется, не вовремя?

— Вы за мной, товарищ военврач второго ранга? — официальным тоном спрашивает Ольга. — Раненых привезли?

— Вообще-то я за вами, товарищ военврач третьего ранга, — так же официально отвечает Гучкин, — но, поскольку раненых не привезли, я не буду вас торопить. Я просто не ожидал, что гостеприимные хозяева дают ужин в вашу честь.

Волков подмигивает Крошкину, и тот быстро выставляет на “стол” еще одну кружку.

— Присаживайтесь к нам, военврач, — приглашает Волков. — Сегодня у нас редкий день, когда эскадрилья имеет свободный вечер и может собраться вместе: отпраздновать победы, помянуть погибших, принять гостей. Гостям мы всегда рады, тем более, как Андрей рассказывал, свободный вечер у вас — тоже редкость.

— Вы правы, капитан. Поэтому с двойным удовольствием принимаю приглашение.

Гучкин присаживается к нам, и Сергей, облегченно вздохнув, продолжает разливать водку. Волков берет свою кружку и встает.

— Сегодня не вернулся с задания старший лейтенант Иван Баранов. Месяц — срок малый в мирное время, но неизмеримо большой на войне. Он был хорошим другом и отличным пилотом. На его счету было восемь сбитых фашистов. Погиб он сегодня воистину смертью храбрых: не дрогнул, приняв на себя огонь, не свернул, не поломал строя. Погиб, но помог нам выполнить задание, ни разу немцы не смогли выстрелить по “пешкам”. Я намеренно не произношу слова “смерть”. Смерти нет, ребята! Пока хотя бы один из нас дышит, летает, Иван Баранов будет жить и будет драться вместе с нами. Вечная ему память!

Все встают и молча выпивают. Минуту мы молчим, потом Волков делает рукой знак Сергею, тот разливает по второй. Волков снова берет кружку.

— Сегодня утром в тяжелейшем бою пара наших асов, Андрей с Сергеем, одержала небывалую победу. Они дрались вдвоем против двадцати четырех “Me-110” и сбили трех. Причем двух сбил Сергей. Но самое главное — не дали им отштурмоваться по нашим позициям. Я поздравляю наших асов с замечательной победой. Так держать, “сохатые”!

После третьей Сергей заглядывает в котелки и оценивает остатки водки. Он шепчется с Крошкиным, и тот куда-то исчезает.

Через несколько минут он возвращается с небольшой канистрой и, подмигнув Сергею, ставит ее возле стола. А Сергей произносит очередной тост:

— Не так давно комдив вручил нам боевые награды. За боями мы как-то не спрыснули это дело. Поздравляю всех награжденных, пусть ваши награды носятся и множатся.

Ольга шепчет мне:

— Я только сейчас заметила, поздравляю!

Я небрежно машу рукой: мол, подумаешь, важность какая, у нас это не в диковинку.

Кто-то приносит гитару, и Сергей говорит мне:

— Спой, Андрей, про нас с тобой. Она сейчас как раз к месту.

Я задумываюсь, стоит ли? Но Ольга смотрит на меня ожидающе, в ее глазах я читаю: “Давай!”

И я запеваю:

— Их восемь, нас двое. Расклад перед боем — не наш, но мы будем играть. Сережа, держись! Нам не светит с тобою, но козыри надо равнять!

Волков просит:

— Еще что-нибудь про нас есть у тебя?

— Конечно, есть, — отвечаю я, оборачиваюсь к своему “Яку” и запеваю: — Я — “Як”, истребитель. Мотор мой звенит. Небо — моя обитель…

И снова молча слушают летчики, а я рисую жуткую картину воздушного боя от имени израненного, готового взбунтоваться истребителя.

“Вот сзади заходит ко мне “Мессершмит”, уйду! Я устал от ран! Но тот, который во мне сидит, я вижу, решил на таран…”

Летчики слушают и смотрят куда-то перед собой. Я понимаю, что перед их глазами сейчас мелькают тени “мессеров”, перекрещиваются огненные трассы. А бой подходит к концу.

“Терпенью машины бывает предел, но время его истекло, и тот, который во мне сидел, вдруг ткнулся лицом в стекло”.

Концовка “мир вашему дому” прозвучала реквиемом в честь Ивана Баранова.

— Налей, Сережа, — распоряжается Волков.

— Может быть, и меня угостит вторая? — слышим мы голос комиссара. — В честь чего застолье?

— Да здесь все сразу: и Баранова поминаем, и победы отмечаем, и ордена обмываем, и гостей привечаем.

— Дело хорошее. Кстати о гостях, ты с гостем о деле-то договорился?

— О каком еще деле? — не понимает Волков.

— Я еще не заводил об этом разговора, успеется, — говорит Гучкин.

— Правильно, успеется. Еще грамм по сто пятьдесят — двести, и завтра со своими делами будешь сам справляться. Надо, Волков, помочь завтра госпиталь эвакуировать. К обеду прилетит пара “Ли-2”, грузовики нам выделили. После обеда поможешь в Больших Журавлях погрузить хозяйство и здесь перевалить на самолеты.

— Нет вопросов, сделаем, если полетов не будет.

— Это моя забота. После обеда я вашу эскадрилью из боевого расписания исключу. Надо помочь соседям.

— Значит, отступаем? — спрашивает кто-то.

— Отступаем, — подтверждает комиссар. — Вот только 39-я из окружения выйдет, и сразу отходим.

— Что, и Минск оставим, и Бобруйск?

— А что делать? Если мы здесь еще на два-три дня задержимся, нас немцы в мешок захлопнут. На полтора месяца мы их здесь задержали, и то ладно. Да не унывайте, хлопцы, будет и на нашей улице праздник, да не один. Давай, Андрей, спой лучше что-нибудь.

Я знал, конечно, что близкое отступление неминуемо, но слова комиссара добавили в настрой такого минора, что, кроме “Аистов”, я сейчас ничего спеть не могу.

— Небо этого дня ясное, но теперь в нем гремит, лязгает, а по нашей земле гул стоит, и деревья в смоле, грустно им…

Водка кончилась, в дело пошла канистра спирта. Уже стемнело, и небо заблестело звездами. А мы все сидим за “столом”, ребята слушают песни, которые должны зазвучать лет через тридцать-сорок. В двух шагах — война, которая для меня давно кончилась. Рядом сидит женщина, которая вполне могла бы стать моей мамой, а сейчас — моя жена. И над всем этим — звездное небо. Вот оно, как было пятьдесят лет назад, таким и будет через пятьдесят лет.

Гучкин смотрит на часы.

— Дорогие гости, — обращается он к Ольге, — не надоели ли вам хозяева?

Ольга недоуменно смотрит на него.

— Я имею в виду, Ольга Ивановна, нам не пора до дому?

Ольга, вздохнув, поднимается с места.

— Приходите еще, — приглашает Волков, — всегда рады вас принять.

— С удовольствием! — отвечает Гучкин. — Куда только!

— Тьфу, черт! Забыл. Вы же завтра улетаете, а мы — следом за вами и неизвестно куда. Но ничего, на войне дороги тесные.

— Я провожу вас, — говорю я Ольге.

— Разумеется, и я с тобой, — встает Сергей.

— Зачем это?

— Чтобы назад одному не идти, опасно.

— Правильно, Николаев, — говорит комиссар. — И не задерживайтесь, с рассветом вылетаем на задание.

Мы идем по ночной дороге. Ольга молчит, думает о чем-то своем, а Гучкин вспоминает прошедший вечер:

— Хорошие песни у тебя, старшой. Прямо за самый мочевой пузырь берут.

— Одно слово — хирург! — смеется Сергей. — Нормальных людей за душу берет, а его за то, что и повторить-то неудобно.

• Предыдущая
• 27/118
• Следующая