Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 7

Действую привычно, мои движения отточены месяцами практики: взять, налить, подать, взять, налить, подать… Я давно не делаю ничего лишнего, не проливаю ни капли, не обжигаюсь и ничего не роняю. В такие моменты кажусь себе роботом.

Взять, налить, подать. Следующий… Но сегодня что-то идет не так — чувствую на себе взгляд. Вскидываю глаза — новенький. Он сидит совсем близко, через два человека, неподалеку от Филина, который красочно расписывает ему все прелести Птицефермы, уверяя, что с прилетом на Пандору жизнь не кончается, да, будет сложно, но вместе мы справимся, и так далее и тому подобное. Пересмешник вроде бы слушает, но при этом смотрит только на меня. Пристально, но не так, как любит посматривать в мою сторону Чиж — раздевая глазами. Этот глядит в лицо, или вернее, разглядывает.

Резко отбиваю его взгляд своим. Не могу же я велеть ему не пялиться вслух, у всех на глазах? Мне не нравится это повышенное внимание.

Пересмешник отводит взгляд. Так-то лучше.

Наконец, заканчиваю; остается последняя тарелка — моя. Ищу свободное место и нахожу единственное — рядом с новеньким, напротив Филина. Как некстати.

К этому времени застолье уже в разгаре; из-за бури на улице окна закрыты, и по помещению плывет удушающий запах алкоголя.

Беру свою тарелку и прохожу к столу, переступаю через лавку, сажусь. Справа от меня — Олуша. Это хорошо, она не станет болтать, а вот то, что Филин — напротив, плохо, не получится улизнуть незамеченной.

Пересмешник вежливо подвигается на скамье, освобождая мне больше места. Я благодарна ему за этот жест, но мужчина все равно слишком близко — чувствую запах шампуня от его волос. Забытый аромат цивилизации. Новенький ещё не был на руднике, не пропитался пылью, не смывал пот и грязь дешевым неприятно пахнущим мылом.

Отодвигаюсь от него как можно дальше. Не могу, не хочу думать о том, далеком мире, в котором никому из нас больше нет места, — так только хуже. Иногда меня все ещё морально ломает, но я искренне стараюсь — пытаюсь жить здесь и сейчас и не думать, не мечтать о большем.

При слове «мечтать» перед мысленным взором почему-то снова предстает блестящий катер Тюремщиков, красивый, свободный… Не про нашу честь, как любит говорить Чайка.

Хмурюсь и принимаюсь за еду. Пытаюсь оторваться мыслями от несбыточного и вернуться к насущному — мне нужно сбежать и забраться на крышу, иначе к утру в нашей комнате будет озеро.

Снова чувствую на себе взгляд.

— У тебя все нормально? — спрашивают над ухом.

Вздрагиваю и поднимаю глаза. Пересмешник. Смотрит открыто, даже участливо. Вот что значит первый день на Пандоре.

— У меня все хорошо, — отвечаю сухо.

В его стакане самогон, но запаха алкоголя почему-то не чувствую. Только аромат шампуня.

Ужин перерастает в веселье.

Рисовка садится поближе к центру помещения и затягивает песню — у девушки красивый голос. Чиж и Кайра пускаются в пляс, вскоре к ним присоединяются другие.

Все чаще поглядываю на дверь. Сейчас? Филин сидит вполоборота, в одной руке — стакан с самогоном, любуется танцами. Не заметит ли моего отсутствия?

— Иди, я его займу.

— Что? — мне кажется, я ослышалась; поворачиваю голову.

Пересмешник смотрит на меня прямо и по-прежнему трезвыми глазами.

— Ну, ты так часто смотришь на выход, — поясняет; на губах — легкая улыбка.

Это странно и непривычно. Мне хочется спросить, зачем ему это нужно и что он за это попросит — на Птицеферме редко кто-то что-то делает для другого просто так. Но потом решаю воспользоваться ситуацией: если управлюсь быстро, скажу, что разболелся живот и провела время в туалете.

Поэтому просто киваю и встаю.

Что бы ни двигало Пересмешником, моментом нужно пользоваться.

Быстро в свою комнату. Взять молоток, засыпать в карманы платья гвозди, кусок пластика для «заплатки» — под мышку, в другую свободную руку — фонарь.

На крышу есть люк, в потолке, прямо из коридора. Лестница из металлических скоб. Когда-то на люке был электронный замок, теперь — шпингалет.

Зажимаю фонарик в зубах, сбрасываю неудобные ботинки — в них только убиться, — и босиком взбираюсь по лестнице. Дергаю шпингалет. Не поддается. Видимо, Чиж, который недавно чинил крышу над своей комнатой, задвинул его слишком сильно.

Матерюсь минут десять и уже почти выбиваюсь из сил, когда, наконец, справляюсь с задачей. Что ж, вернуться быстро не получится.

Люк открывается и тут же вырывается из моих пальцев, с грохотом врезаясь в поверхность крыши — ветер страшный. Несколько минут стою на верхней ступени, прислушиваясь, но никто не бежит, чтобы проверить, откуда шум. Все заняты песнями, танцами и выпивкой — хорошо.

Выглядываю. Дождя ещё нет, так, легкая морось. Но на крыше уже скользко и мокро. Она покатая, неудобная и опасная.

Выдыхаю, как перед прыжком в холодную воду, и выбираюсь наружу.

Так, главное не смотреть вниз. От выхода на крышу до нашей спальни всего ничего, должно получиться.

Передвигаюсь по водостоку на краю крыши приставными шагами, животом прижимаюсь к мокрой холодной черепице; платье мгновенно впитывает влагу. Ноги дрожат. Волосы я благоразумно стянула в тугой «пучок» на затылке, а вот подол платья развевается на ветру, бьет по икрам, путается между ног. Завязать бы его на поясе… Но для этого нужно положить молоток, а если уроню его, вся эта вылазка окажется напрасной. Поэтому не рискую.

Почти ползком добираюсь до нужного места. Вот она, дыра насквозь. Приложить кусок и прибить — задача, с которой справится и ребенок. Ровно и красиво мне не надо, главное: крепко.

Однако изначальный прогноз всегда излишне оптимистичен, и моя возня затягивается не меньше чем на полчаса. Или это субъективно, и на самом деле прошло не так много времени? Ветер воет, дождь усиливается. Я уже мокрая насквозь.

В какой-то момент молоток таки вырывается из скользких от воды пальцев и летит вниз. Пытаюсь поймать, даже, кажется, успеваю коснуться его рукояти, но тут поскальзываюсь сама.

Короткий полет и удар.

Темнота.

Короткий полет и удар, выбивший воздух из легких.

Вспышка боли, на мгновение парализовавшая все тело; слезы из глаз.

Потом — темнота. Но не спасительная, приносящая забытье — другая.

Нет, это не темнота, это черный фон.

…Эй, Янтарная…

…Прием…

Буквы. Белые на черном. Вспыхивают красным, а затем ложатся ровными белыми строками, — печатный текст.

…Предупреждаю, я сейчас запаникую и начну тебе звонить…

…Я нервный, ты в курсе…

Звонить? На Птицеферме нет техники, нельзя никому звонить…

На все том же черном фоне мигает курсор и выходит системная надпись: «Собеседник печатает Вам сообщение».

Звонок, сообщение… Нет, это не здесь, не отсюда. Но как же сложно понять и вспомнить — откуда, когда.

…Янтарная, считаю до пяти, а если ты не отвечаешь, то звоню и бужу твою соседку…

«Собеседник печатает Вам сообщение», «Собеседник…», «…печатает…»…

…Пяяяяяяять…

…4…

…3…

Не понимаю. Хочу понять.

Все мое сознание тянется, рвется вперед к невидимому счетоводу. Тяжело и больно, словно продираешься через кисель с кандалами на ногах и в железном обруче, сдавившем голову. Каждый шаг — боль. Впереди — ничто, лишь черный экран.

…Ты сдурел? Я попить отходила.

…О, жива!..

…Балбес…

Балбес… На это слово что-то отзывается внутри. Из зоны солнечного сплетения поднимается волна непонятных мне, но очень сильных чувств. Нет, не волна — лавина. И я понимаю: «балбес» не ругательство и не оскорбление. В этом слове — нежность, улыбка и запах хвои.