Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 43

— Там еще есть мазь. Сейчас еще раз обработаем, — говорю.

Пересмешник таки вырывает у меня свою руку и убирает себе за спину. Смотрит серьезно.

— Ребра я сам себе не перевяжу, а руки намажу вполне.

Кажется, я переборщила с заботой. Прикусываю изнутри щеку, пытаюсь придать своему лицу равнодушное выражение и скрыть заполнившее меня с ног до головы ощущение неловкости. Что я делаю в самом-то деле?

— Мне показалось, тебе вчера было приятно, что тебя лечат, — отвечаю язвительно, избрав лучшей защитой нападение.

Но Пересмешник остается серьезным.

— Вчера я был несколько не в себе.

Несмотря на принятое решение болтать с ним поменьше, снова не сдерживаюсь:

— А я думала, когда людям больно, они показывают свое истинное лицо.

Пересмешник воздевает глаза к потолку, корчит гримасу.

— Ладно, раскусила. Это мое истинное лицо. Но я работаю над собой.

Не сдерживаю улыбки и торопливо отворачиваюсь, пока он ее не заметил.

— Ладно, — говорю быстро. — Давай займемся твоими ребрами. После завтрака мне придется идти работать на огород, и будет некогда с тобой возиться.

— Думаешь, Филин не отправит меня на рудник?

— Думаю, Филин не идиот, — отвечаю.

Глава — человек жестокий, но не глупый. Мне не совсем понятно его решение не давать лекарств тому, кто только что доказал, что является лучшим бойцом Птицефермы. Но не помочь — одно, а добивать — совсем другое. Даже мне после «наказания» давали несколько дней отлежаться.

— Полагаю, пара дней, чтобы оклематься, у тебя есть, — делюсь своими предположениями. Сбрасываю ботинки и забираюсь на кровать с ногами — за спину Пересмешнику.

Пара дней с сотрясением мозга и сломанными ребрами — ничтожно мало, но Филин и не святой, на большее можно не рассчитывать. Одна надежда — на цветные пилюли Совы. Меня они быстро поставили на ноги.

— Сядь ровно, — прошу, развязывая узел на вчерашней перевязке. Пересмешник шумно выдыхает, но слушается. Ему явно больно, но он сдерживается — молчит.

Однако недолго.

— Можно спрошу?

И все же ему значительно лучше, чем вчера, раз уточняет заранее.

— Можно, — продолжаю распутывать ткань.

— Ты же сейчас со мной возишься не потому, что считаешь себя мне обязанной?

Замираю. Вопрос застает меня врасплох.

Не только поэтому. Это-то больше всего сбивает с толку меня саму.

Возвращаюсь к работе.

— Я тебе правда обязана, — отвечаю коротко.

Чувствую, как спина Пересмешника напрягается под моими руками.

— И сколько планируешь расплачиваться по счетам?

— Ты выставишь мне счет?

— Я уже открыл тебе бессрочный кредит.

— За кредиты приходится расплачиваться. И обычно — с процентами.

— Считай, что ты закрыла его досрочно, — вздрагивает, когда я затягиваю повязку слишком туго; ослабляю. — Ты мне ничего не должна. Я все равно вызвался бы на бой с Момотом вчера, даже если бы он не имел на тебя виды.

— Из-за Кулика, — понимаю. — Но ты совсем его не знал.

Пересмешник оборачивается через плечо, чтобы иметь возможность видеть мое лицо. Напрягаюсь — разговаривать с его спиной мне было легче, чем смотреть в эти сейчас до ужаса серьезные голубые глаза.

— А разве ты, если бы могла, не свернула бы шею человеку, который только что убил другого, слабого, только потому, что ему этого захотелось?

Свернула бы. А еще Филину, который все это допустил. Допускал, допускает — поощряет, в конце концов.

Пересмешник все понимает по моему лицу, отворачивается.

— В цивилизованном мире после этого тебя бы тоже сочли убийцей и посадили, — произношу тихо.

Я не должна радоваться смерти человека, даже Момота. Но радуюсь. И эти двойные стандарты сводят меня с ума.

— Мы не в цивилизованном мире, — отвечает Пересмешник. — А свою смерть Момот заслужил еще тогда, когда с наслаждением превращал твою спину в мясо, — пауза. — Но блевать меня все ещё тянет, — добавляет через некоторое время.

Ничего не отвечаю. Заканчиваю перевязку.

За работой в огороде прокручиваю в голове наш утренний разговор с Пересмешником. И только тогда понимаю, что, говоря: «В цивилизованном мире тебя сочли бы убийцей», — я почему-то напрочь забыла о том, что на Птицеферму невиновные не попадают. Значит, в своей голове я все же упорно отождествляю Пересмешника с Ником.

И, вполне вероятно, глубоко заблуждаюсь…

Как же разделить образы этих людей в своем восприятии?

Я и так чересчур разговорчива и откровенна с Пересмешником. Не хватало ещё сболтнуть что-нибудь лишнее.

Ко мне подходит Сова, со вздохом опускается рядом, садится на перекинутую через канаву клюку.

— Как он? — спрашивает без предисловий.

— Гораздо лучше, чем я могла вчера ожидать, — отвечаю, не поднимая головы. Никак не могу взять в толк, почему при почти полном отсутствии растительности на Пандоре на завезенном для огорода грунте так быстро растут сорняки. В то же время, посаженные нами овощи чахнут и вырастают от силы в половину своего положенного размера. Значит, дело не в почве. Тогда в чем? В климате? — Спасибо, — добавляю, помолчав.

Сова крякает.

— Я не за благодарностью пришла.

Наконец, поднимаю голову, встречаюсь с женщиной взглядом.

— И тем не менее. Спасибо, я твоя должница.

— Ты? — приподнимает поредевшие седые брови; морщит лоб, удивляясь. — Не Пересмешник?

— Я, — отвечаю твердо и возвращаюсь к работе.

Именно мне Сова дала вчера медикаменты. Мне и отдавать ей долги.

— Филин сказал, что навестит сегодня Пересмешника, — вздрагиваю. — Тихо-тихо. Его, не тебя. Вероятно, уже был в вашей комнате.

Меня сковывает от напряжения. А если Глава заподозрит то, что без современных лекарств не обошлось?

Лихорадочно вспоминаю, куда я спрятала бутыльки и тюбик с мазью. В шкаф, за боковую пластиковую панель. Как знала… Но насколько надежно это место, если Филину вздумается обыскивать комнату?

Да и вообще… Филин. В моей комнате. Без меня. Он ведь может как найти там что-то, по его мнению, компрометирующее, так и подложить. Нужно будет все проверить по возвращению…

— Спасибо, — говорю сдержанно.

Жаль, нельзя все бросить прямо сейчас и мчаться в барак. Нет, если Филин хотел нанести визит во время моего отсутствия, значит, так тому и быть. Самые роковые ошибки всегда совершаются в спешке. Нельзя действовать необдуманно.

Сова некоторое время молчит, но не уходит. То ли отдыхает, то ли хочет сказать ещё что-то.

Второе.

— Ты изменилась, — произносит негромко.

Снова поднимаю голову. На огороде, кроме нас, Майна, Савка, Фифи и Рисовка. Никто из них не смотрит в нашу сторону.

— В каком смысле? — уточняю.

Сова не спешит с ответом, подбирает слова.

— Становишься осторожнее, — говорит, наконец. — Будто тебе появилось, что терять. Это любовь или… что-то другое?

Любовь? Мне с трудом удается не рассмеяться. Наша прагматичная Сова еще верит в светлые чувства? Здесь? Не уверена, что сама способна верить во что-то подобное.

Встаю в полный рост, распрямляю уставшую спину и отвожу влажные пряди волос со лба. Солнце постепенно клонится к закату, стоят жара и безветрие. Тишина. Мне не хватает пения птиц, жужжания насекомых. Откуда бы я ни была родом, там все это непременно было.

— Со стороны похоже, что я влюблена в Пересмешника? — спрашиваю на полном серьезе.

— Со стороны похоже, что вы влюблены друг в друга.

Усмехаюсь. Люди почему-то всегда уверены, что со стороны виднее.

— Значит, пусть так, — говорю.

Это едва ли не первый случай за время моего пребывания на Птицеферме, когда общественное мнение меня полностью устраивает. И да, Сова права: мне есть что терять. И это не Пересмешник, это моя собственная жизнь — я больше не готова умирать, пока не завершу задание, ради которого сунула голову в пекло.

Направляюсь к реке прямо с огорода.