Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 40

Я в отчаянии.

— Давай скажем, что я украла эти вещи или отобрала у тебя силой, — прошу, понижая голос до шепота. Должно быть, сейчас я выгляжу по-настоящему жалко. Да и испачканное в крови Пересмешника платье переодеть было некогда.

Сова ниже меня, и ей приходится поднять голову, чтобы встретиться со мной взглядом; смотрит в упор.

Мне хочется провалиться сквозь землю — не умею просить. И если бы средства для лечения нужны были бы мне самой, я бы умирала от боли, но даже не подумала бы упрашивать. Проблема в том, что пострадала не я.

Сова вздыхает, медленно кивает и убирает руку с ручки двери, которую сжимала все это время, чтобы я не ворвалась в комнату. Не произнося ни слова, уходит вглубь помещения.

Не решаюсь войти без приглашения, вытягиваю шею.

Сова роется в ящиках старого комода. Извлекает на свет какой-то пустой бутылек, переливает в него жидкость из полного побольше — ставит на подоконник. Моток ниток с воткнутой в него крупной кривой иглой — на подоконник.

Затем, кряхтя, опускается на колени и вытаскивает из-под кровати квадратный сундучок. Откидывает крышку и вынимает оттуда прозрачную упаковку с цветными пилюлями. Отсыпает лишнее, оставляет штук пять, закручивает — на подоконник.

Туда же отправляется тюбик с мазью.

Стою и смотрю на все это широко распахнутыми глазами.

Сова возвращается к двери.

— Зеленые — жар, синие — боль, — произносит свистящим шепотом. — Остальное — разберешься, — и вдруг резко и громко: — Ты дурная, что ли, Гагара?! Филин сказал ничего тебе не давать, значит, не дам! Разбирайтесь сами! Мало лекарств! Мало! Пересмешник — парень крепкий, само пройдет. А то вдруг кому нужнее.

Прижимаю ладонь к сердцу, не зная, как еще могу выразить свою благодарность, и отступаю от двери.

Сова только отмахивается.

Тут же распахивается соседняя дверь, и из комнаты высовывается Чайка.

— Так и знала, что клянчить придет, — комментирует то, что прекрасно слышала через дверь — не иначе изначально дежурила на пороге в ожидании свежей сенсации. — Правильно, Сова, гони ее в шею.

— Так гоню, — откликается та. — У нас медикаментов — раз и обчелся, а она клянчит. Здоровый молодой мужик — ишь, как Момота завалил, — оклемается за пару дней.

Возмущение Совы звучит очень натурально. Чайка верит сразу и безоговорочно.

— Вот и я, и я так думаю, — радостно поддакивает.

Лица Совы она не видит. Пожилая женщина стоит за полуприкрытой дверью, что позволяет ей воздеть глаза к потолку и скорчить гримасу отвращения. С трудом сдерживаю улыбку.

— Думай молча, — бросаю сплетнице и быстро ухожу по коридору, изображая злость и досаду.

— Глядите-ка, обиделась, — слышу быструю речь Чайки. — Видать, втрескалась-таки в парня. А он-то все, не может теперь. Наверняка ж отбили все…

Сова что-то отвечает, но я уже далеко — слов не разобрать.

Мои плечи сотрясаются от беззвучного смеха. Должно быть, истерическое.

Пересмешник по-прежнему не спит, держится. Сидит на кровати, привалившись спиной к подушке, укрытый по пояс одеялом, и прижимает полотенце к брови, из которой все еще обильно сочится кровь.

— Ты долго, — вздыхает с облегчением, будто уже думал, что я не вернусь.

— Филин запретил тебя лечить.

— Злится.

Пожимаю плечами.

— Момот был его любимчиком.

— Тебе его не жаль?

Этот вопрос застает меня уже на подоконнике. Оборачиваюсь.

— Момота? — зачем-то переспрашиваю. — Мне Кулика жаль. И Олушу.

— И меня, — подсказывает все еще не растерявший своего красноречия Пересмешник.

— И тебя, — соглашаюсь. — Я быстро, — обещаю и спрыгиваю с подоконника на улицу.

Сейчас главное — чтобы меня никто не заметил под окном Совы.

Швея из меня отвратительная, как я и думала.

Перетянуть ребра, обработать мелкие раны — на это меня хватает. А вот с рассечением на лице приходится повозиться. Болеутоляющее Пересмешник принял, но то ли мы не дождались активации его действия, то ли Сова перепутала лекарства. По тому, как он скрипит зубами, пока я шью ему бровь, становится ясно, что делаю я это на живую. Вожусь долго — опыта нет, да и игла неудобная.

— Теперь наши отношения точно вышли на новый уровень, — бормочу, споласкивая с рук кровь. У меня ощущение, что я перемазана ею с ног до головы. Сколько ее за сегодня потерял Пересмешник, и думать боюсь.

На этот раз мой «пациент» не отвечает.

Оборачиваюсь: глаза закрыты, дыхание ровное. Кажется, уснул.

Сходить бы к реке, помыться самой… Но эту мысль я отбрасываю довольно быстро — мне все еще страшно, что он умрет. С сотрясением мозга шутки плохи. Да и ребра…Тут нет медсканеров — кто знает, нет ли внутреннего кровотечения.

Чувство непривычное — впервые в своей новой жизни по-настоящему боюсь за кого-то.

В дверь стучат.

Матерюсь сквозь зубы и иду открывать, на ходу оглядываясь — не проснулся ли. Пересмешник не шевелится, глаза не открывает. Видимо, сейчас его и пушкой не разбудишь.

На пороге — Рисовка.

— Гагара, ты пойдешь на похороны? — спрашивает, переминаясь с ноги на ногу.

Вот это скорость у Филина. Хочет поскорее все забыть, как страшный сон? К чему такая спешка?

— Глава велел меня привести? — спрашиваю прямо.

Рисовка качает головой.

— «Позвать». Это прямая цитата.

Когда человека зовут, он ведь может отказаться, верно?

— Тогда передай, что я пока не могу оставить Пересмешника.

— Я передам, — Рисовка кивает и уходит, не задав ни единого лишнего вопроса и не пытаясь заглянуть через мое плечо в комнату. Те же Чайка или Кайра ни за что бы не упустили возможности что-нибудь разнюхать.

Прикрываю за ней дверь и возвращаюсь к «больному».

Касаюсь лба — более влажный и менее горячий. Хорошо.

Сажусь на край кровати у бедра Пересмешника и несколько минут просто смотрю на него. Сейчас его сложно назвать красавчиком. Ну или, разве что, «красавчиком, побывавшем в мясорубке». Почему же Кайра так в него вцепилась?

Почему я сама, не отдавая себе в этом отчет, вцепилась в него? Точно не из-за внешности. Сапсан — очень привлекательный мужчина, Ворон, Чиж был настоящим красавцем… Поэтому нет, дело не во внешности.

А вот в самом Пересмешнике или в ассоциации с Ником Валентайном, я ещё не знаю.

Ведь шрамы с ладони можно убрать. Это научились делать ещё в двадцатом веке. Почему я прицепилась к этому ожогу на руке? Вдруг это все-таки он?

Голова гудит; тру переносицу.

Но если бы это был Ник — хотя на чем основано мое предположение, кроме ощущений? — то какого черта он бы молчал? Если бы Пересмешник действительно был Ником Валентайном, что мешало бы ему сказать мне правду? К чему игры в шпионов, слежка за незнакомцами у реки? Ведь Нику наверняка должно быть известно, кто эти люди.

А что если это Ник, но он, как и я, прошел обработку слайтексом и ничего не помнит?

Боже, да с чего я вообще решила, что это Ник?!

Злюсь на себя и свою отшибленную память, которая отказывается показать мне лицо Валентайна.

Потом устаю злиться и ложусь рядом с Пересмешником. Слушаю его мерное дыхание и тоже засыпаю, несмотря на то, что ещё рано для сна.

…Шумной толпой покидаем здание Полицейской Академии.

Гжанна не переставая болтает, рассказывая о своих новых любовных похождениях. Мейс, каким-то неведомым случаем затесавшаяся в нашу компанию, презрительно морщит нос и время от времени вставляет многозначительные: «А я…», «А вот мне…», «А у меня…».

Скоро выпуск, и я искренне надеюсь больше никогда не встретить Мейси Плун. Вроде бы я ни с кем не пытаюсь конфликтовать, но эта девчонка всякий раз норовит нарваться сама. И надо же было Нику ее отшить. Прав, конечно, — такая кому угодно вынесет мозг, — но какого-то черта в их несложившейся любовной истории Мейси посчитала виноватой меня. Видит бог, если не уймется, однажды я лишу ее приличного клока волос. Или парочки зубов…